В шестьдесят третьем году ему как-то удалось отличиться; ему
дали крестик и произвели в унтер-офицеры, а затем как-то уж скоро и в офицеры.
Во всё это время Варвара Петровна отправила, может быть, до сотни писем в
столицу с просьбами и мольбами. Она позволила себе несколько унизиться в таком
необычайном случае. После производства молодой человек вдруг вышел в отставку,
в Скворешники опять не приехал, а к матери совсем уже перестал писать. Узнали
наконец, посторонними путями, что он опять в Петербурге, но что в прежнем
обществе его уже не встречали вовсе; он куда-то как бы спрятался. Доискались,
что он живет в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем
петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными
военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства,
дни и ночи проводит в темных трущобах и бог знает в каких закоулках, опустился,
оборвался и что, стало быть, это ему нравится. Денег у матери он не просил; у
него было свое именьице – бывшая деревенька генерала Ставрогина, которое хоть
что-нибудь да давало же доходу и которое, по слухам, он сдал в аренду одному
саксонскому немцу. Наконец мать умолила его к ней приехать, и принц Гарри
появился в нашем городе. Тут-то я в первый раз и разглядел его, а дотоле
никогда не видывал.
Это был очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти,
и, признаюсь, поразил меня. Я ждал встретить какого-нибудь грязного оборванца,
испитого от разврата и отдающего водкой. Напротив, это был самый изящный
джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно
хорошо одетый, державший себя так, как мог держать себя только господин,
привыкший к самому утонченному благообразию. Не я один был удивлен: удивлялся и
весь город, которому, конечно, была уже известна вся биография господина
Ставрогина, и даже с такими подробностями, что невозможно было представить,
откуда они могли получиться, и, что всего удивительнее, из которых половина
оказалась верною. Все наши дамы были без ума от нового гостя. Они резко
разделились на две стороны – в одной обожали его, а в другой ненавидели до
кровомщения; но без ума были и те и другие. Одних особенно прельщало, что на
душе его есть, может быть, какая-нибудь роковая тайна; другим положительно
нравилось, что он убийца. Оказалось тоже, что он был весьма порядочно
образован; даже с некоторыми познаниями. Познаний, конечно, не много
требовалось, чтобы нас удивить; но он мог судить и о насущных, весьма
интересных темах, и, что всего драгоценнее, с замечательною рассудительностию.
Упомяну как странность: все у нас, чуть не с первого дня, нашли его чрезвычайно
рассудительным человеком. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности,
удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто. Наши
франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались. Поразило
меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его
что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец
что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, –
казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен.
Говорили, что лицо его напоминает маску; впрочем, многое говорили, между
прочим, и о чрезвычайной телесной его силе. Росту он был почти высокого.
Варвара Петровна смотрела на него с гордостию, но постоянно с беспокойством. Он
прожил у нас с полгода – вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся в обществе и с
неуклонным вниманием исполнял весь наш губернский этикет. Губернатору, по отцу,
он был сродни и в доме его принят как близкий родственник. Но прошло несколько
месяцев, и вдруг зверь показал свои когти.
Кстати замечу в скобках, что милый, мягкий наш Иван
Осипович, бывший наш губернатор, был несколько похож на бабу, но хорошей
фамилии и со связями, – чем и объясняется то, что он просидел у нас столько
лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого дела. По хлебосольству его и
гостеприимству ему бы следовало быть предводителем дворянства старого доброго
времени, а не губернатором в такое хлопотливое время, как наше. В городе
постоянно говорили, что управляет губернией не он, а Варвара Петровна. Конечно,
это было едко сказано, но, однако же, – решительная ложь. Да и мало ли было на
этот счет потрачено у нас остроумия. Напротив, Варвара Петровна, в последние
годы, особенно и сознательно устранила себя от всякого высшего назначения,
несмотря на чрезвычайное уважение к ней всего общества, и добровольно
заключилась в строгие пределы, ею самою себе поставленные. Вместо высших
назначений она вдруг начала заниматься хозяйством и в два-три года подняла
доходность своего имения чуть не на прежнюю степень. Вместо прежних поэтических
порывов (поездки в Петербург, намерения издавать журнал и пр.) она стала копить
и скупиться. Даже Степана Трофимовича отдалила от себя, позволив ему нанимать
квартиру в другом доме (о чем тот давно уже приставал к ней сам под разными
предлогами). Мало-помалу Степан Трофимович стал называть ее прозаическою
женщиной или еще шутливее: «своим прозаическим другом». Разумеется, эти шутки
он позволял себе не иначе как в чрезвычайно почтительном виде и долго выбирая
удобную минуту.
Все мы, близкие, понимали, – а Степан Трофимович
чувствительнее всех нас, – что сын явился пред нею теперь как бы в виде новой
надежды и даже в виде какой-то новой мечты. Страсть ее к сыну началась со
времени удач его в петербургском обществе и особенно усилилась с той минуты,
когда получено было известие о разжаловании его в солдаты. А между тем она
очевидно боялась его и казалась пред ним словно рабой. Заметно было, что она
боялась чего-то неопределенного, таинственного, чего и сама не могла бы
высказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas, что-то
соображая и разгадывая… и вот – зверь вдруг выпустил свои когти.
II
Наш принц вдруг, ни с того ни с сего, сделал две-три
невозможные дерзости разным лицам, то есть главное именно в том состояло, что
дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не
такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и
черт знает для чего, совершенно без всякого повода. Один из почтеннейших
старшин нашего клуба, Павел Павлович Гаганов, человек пожилой и даже
заслуженный, взял невинную привычку ко всякому слову с азартом приговаривать:
«Нет-с, меня не проведут за нос!» Оно и пусть бы. Но однажды в клубе, когда он,
по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшейся около него
кучке клубных посетителей (и всё людей не последних), Николай Всеволодович,
стоявший в стороне один и к которому никто и не обращался, вдруг подошел к
Павлу Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и
успел протянуть за собою по зале два-три шага. Злобы он не мог иметь никакой на
господина Гаганова. Можно было подумать, что это чистое школьничество,
разумеется непростительнейшее; и, однако же, рассказывали потом, что он в самое
мгновение операции был почти задумчив, «точно как бы с ума сошел»; но это уже
долго спустя припомнили и сообразили. Сгоряча все сначала запомнили только
второе мгновение, когда он уже наверно всё понимал в настоящем виде и не только
не смутился, но, напротив, улыбался злобно и весело, «без малейшего раскаяния».
Шум поднялся ужаснейший; его окружили. Николай Всеволодович повертывался и
посматривал кругом, не отвечая никому и с любопытством приглядываясь к
восклицавшим лицам. Наконец, вдруг как будто задумался опять, – так по крайней
мере передавали, – нахмурился, твердо подошел к оскорбленному Павлу Павловичу и
скороговоркой, с видимою досадой, пробормотал:
