– Скоро отсюда? – спросил Петр Степанович с кресел, закурив
папироску.
– Я, собственно, приехал продать имение и завишу теперь от
моего управляющего.
– Вы ведь, кажется, приехали потому, что там эпидемии после
войны ожидали?
– Н-нет, не совсем потому, – продолжал господин Кармазинов,
благодушно скандируя свои фразы и при каждом обороте из угла в другой угол
бодро дрыгая правою ножкой, впрочем чуть-чуть. – Я действительно, – усмехнулся
он не без яду, – намереваюсь прожить как можно дольше. В русском барстве есть
нечто чрезвычайно быстро изнашивающееся, во всех отношениях. Но я хочу
износиться как можно позже и теперь перебираюсь за границу совсем; там и климат
лучше, и строение каменное, и всё крепче. На мой век Европы хватит, я думаю.
Как вы думаете?
– Я почем знаю.
– Гм. Если там действительно рухнет Вавилон и падение его
будет великое (в чем я совершенно с вами согласен, хотя и думаю, что на мой век
его хватит), то у нас в России и рушиться нечему, сравнительно говоря. Упадут у
нас не камни, а всё расплывется в грязь. Святая Русь менее всего на свете может
дать отпору чему-нибудь. Простой народ еще держится кое-как русским богом; но
русский бог, по последним сведениям, весьма неблагонадежен и даже против
крестьянской реформы едва устоял, по крайней мере сильно покачнулся. А тут
железные дороги, а тут вы… уж в русского-то бога я совсем не верую.
– А в европейского?
– Я ни в какого не верую. Меня оклеветали пред русскою
молодежью. Я всегда сочувствовал каждому движению ее. Мне показывали эти
здешние прокламации. На них смотрят с недоумением, потому что всех пугает
форма, но все, однако, уверены в их могуществе, хотя бы и не сознавая того. Все
давно падают, и все давно знают, что не за что ухватиться. Я уже потому убежден
в успехе этой таинственной пропаганды, что Россия есть теперь по преимуществу
то место в целом мире, где всё что угодно может произойти без малейшего отпору.
Я понимаю слишком хорошо, почему русские с состоянием все хлынули за границу, и
с каждым годом больше и больше. Тут просто инстинкт. Если кораблю потонуть, то
крысы первые из него выселяются. Святая Русь – страна деревянная, нищая и…
опасная, страна тщеславных нищих в высших слоях своих, а в огромном большинстве
живет в избушках на курьих ножках. Она обрадуется всякому выходу, стоит только
растолковать. Одно правительство еще хочет сопротивляться, но машет дубиной в
темноте и бьет по своим. Тут всё обречено и приговорено. Россия, как она есть,
не имеет будущности. Я сделался немцем и вменяю это себе в честь.
– Нет, вы вот начали о прокламациях; скажите всё, как вы на
них смотрите?
– Их все боятся, стало быть, они могущественны. Они открыто
обличают обман и доказывают, что у нас не за что ухватиться и не на что
опереться. Они говорят громко, когда все молчат. В них всего победительнее
(несмотря на форму) эта неслыханная до сих пор смелость засматривать прямо в
лицо истине. Эта способность смотреть истине прямо в лицо принадлежит одному
только русскому поколению. Нет, в Европе еще не так смелы: там царство каменное,
там еще есть на чем опереться. Сколько я вижу и сколько судить могу, вся суть
русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Мне нравится, что это
так смело и безбоязненно выражено. Нет, в Европе еще этого не поймут, а у нас
именно на это-то и набросятся. Русскому человеку честь одно только лишнее
бремя. Да и всегда было бременем, во всю его историю. Открытым «правом на
бесчестье» его скорей всего увлечь можно. Я поколения старого и, признаюсь, еще
стою за честь, но ведь только по привычке. Мне лишь нравятся старые формы,
положим по малодушию; нужно же как-нибудь дожить век.
Он вдруг приостановился.
«Однако я говорю-говорю, – подумал он, – а он всё молчит и
высматривает. Он пришел затем, чтоб я задал ему прямой вопрос. А я и задам».
– Юлия Михайловна просила меня как-нибудь обманом у вас
выпытать, какой это сюрприз вы готовите к балу послезавтра? – вдруг спросил
Петр Степанович.
– Да, это действительно будет сюрприз, и я действительно
изумлю… – приосанился Кармазинов, – но я не скажу вам, в чем секрет.
Петр Степанович не настаивал.
– Здесь есть какой-то Шатов, – осведомился великий писатель,
– и, вообразите, я его не видал.
– Очень хорошая личность. А что?
– Так, он про что-то там говорит. Ведь это он по щеке ударил
Ставрогина?
– Он.
– А о Ставрогине как вы полагаете?
– Не знаю; волокита какой-то.
Кармазинов возненавидел Ставрогина, потому что тот взял
привычку не замечать его вовсе.
– Этого волокиту, – сказал он, хихикая, – если у нас
осуществится когда-нибудь то, о чем проповедуют в прокламациях, вероятно,
вздернут первого на сук.
– Может, и раньше, – вдруг сказал Петр Степанович.
– Так и следует, – уже не смеясь и как-то слишком серьезно
поддакнул Кармазинов.
– А вы уж это раз говорили, и, знаете, я ему передал.
– Как, неужто передали? – рассмеялся опять Кармазинов.
– Он сказал, что если его на сук, то вас довольно и высечь,
но только не из чести, а больно, как мужика секут.
Петр Степанович взял шляпу и встал с места. Кармазинов
протянул ему на прощание обе руки.
– А что, – пропищал он вдруг медовым голоском и с какою-то
особенною интонацией, всё еще придерживая его руки в своих, – что, если
назначено осуществиться всему тому… о чем замышляют, то… когда это могло бы
произойти?
– Почем я знаю, – несколько грубо ответил Петр Степанович.
Оба пристально смотрели друг другу в глаза.
– Примерно? приблизительно? – еще слаще пропищал Кармазинов.
– Продать имение успеете и убраться тоже успеете, – еще
грубее пробормотал Петр Степанович. Оба еще пристальнее смотрели друг на друга.
Произошла минута молчания.
– К началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится,
– вдруг проговорил Петр Степанович.
– Благодарю вас искренно, – проникнутым голосом произнес
Кармазинов, сжав ему руки.
«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! – думал Петр
Степанович, выходя на улицу. – Ну, коли уж этот “почти государственный ум” так
уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное
сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся.)
Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая
не донесет!»
Он побежал в Богоявленскую улицу, в дом Филиппова.
VI
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по
обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть,
расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу
лежал мяч. На столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр
Степанович постоял с минуту на пороге.
