Он ужасно бледнел; вдруг он ударил изо всей силы кулаком по
столу.
– Если вы после такого признания не оставите Лизавету
Николаевну и сделаете ее несчастною сами, то я убью вас палкой, как собаку под
забором!
Он вскочил и быстро вышел из комнаты. Вбежавший Петр
Степанович застал хозяина в самом неожиданном расположении духа.
– А, это вы! – громко захохотал Ставрогин; хохотал он,
казалось, одной только фигуре Петра Степановича, вбежавшего с таким
стремительным любопытством.
– Вы у дверей подслушивали? Постойте, с чем это вы прибыли?
Ведь я что-то вам обещал… А, ба! Помню: к «нашим»! Идем, очень рад, и ничего вы
не могли придумать теперь более кстати.
Он схватил шляпу, и оба немедля вышли из дому.
– Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»? – весело юлил
Петр Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по узкому
кирпичному тротуару, то сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутник
совершенно не замечал, что идет один по самой средине тротуара, а стало быть,
занимает его весь одною своею особой.
– Нисколько не смеюсь, – громко и весело отвечал Ставрогин,
– напротив, убежден, что у вас там самый серьезный народ.
– «Угрюмые тупицы», как вы изволили раз выразиться.
– Ничего нет веселее иной угрюмой тупицы.
– А, это вы про Маврикия Николаевича! Я убежден, что он вам
сейчас невесту приходил уступать, а? Это я его подуськал косвенно, можете себе
представить. А не уступит, так мы у него сами возьмем – а?
Петр Степанович, конечно, знал, что рискует, пускаясь в
такие выверты, но уж когда он сам бывал возбужден, то лучше желал рисковать
хоть на всё, чем оставлять себя в неизвестности. Николай Всеволодович только
рассмеялся.
– А вы всё еще рассчитываете мне помогать? – спросил он.
– Если кликнете. Но знаете что, есть один самый лучший путь.
– Знаю ваш путь.
– Ну нет, это покамест секрет. Только помните, что секрет
денег стоит.
– Знаю, сколько и стоит, – проворчал про себя Ставрогин, но
удержался и замолчал.
– Сколько? что вы сказали? – встрепенулся Петр Степанович.
– Я сказал: ну вас к черту и с секретом! Скажите мне лучше,
кто у вас там? Я знаю, что мы на именины идем, но кто там именно?
– О, в высшей степени всякая всячина! Даже Кириллов будет.
– Всё члены кружков?
– Черт возьми, как вы торопитесь! Тут и одного кружка еще не
состоялось.
– Как же вы разбросали столько прокламаций?
– Там, куда мы идем, членов кружка всего четверо. Остальные,
в ожидании, шпионят друг за другом взапуски и мне переносят. Народ
благонадежный. Всё это материал, который надо организовать, да и убираться.
Впрочем, вы сами устав писали, вам нечего объяснять.
– Что ж, трудно, что ли, идет? Заколодило?
– Идет? Как не надо легче. Я вас посмешу: первое, что ужасно
действует, – это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и
должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели,
регистраторы, их товарищи – очень нравится и отлично принялось. Затем следующая
сила, разумеется, сентиментальность. Знаете, социализм у нас распространяется
преимущественно из сентиментальности. Но тут беда, вот эти кусающиеся
подпоручики; нет-нет да и нарвешься. Затем следуют чистые мошенники; ну эти,
пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет,
неусыпный надзор требуется. Ну и наконец, самая главная сила – цемент, всё
связующий, – это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал,
кто этот «миленький» трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни
у кого в голове! За стыд почитают.
– А коли так, из чего вы хлопочете?
– А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его
не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да
надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в
огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален.
Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными
разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание:
центральный комитет – я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.
– И всё этакая-то сволочь!
– Материал. Пригодятся и эти.
– А вы на меня всё еще рассчитываете?
– Вы начальник, вы сила; я у вас только сбоку буду,
секретарем. Мы, знаете, сядем в ладью, веселки кленовые, паруса шелковые, на
корме сидит красна девица, свет Лизавета Николаевна… или как там у них, черт,
поется в этой песне…
– Запнулся! – захохотал Ставрогин. – Нет, я вам скажу лучше
присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются?
Всё это чиновничество и сентиментальность – всё это клейстер хороший, но есть
одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под
видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним
узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов
спрашивать. Ха-ха-ха!
«Однако же ты… однако же ты мне эти слова должен выкупить, –
подумал про себя Петр Степанович, – и даже сегодня же вечером. Слишком ты много
уж позволяешь себе».
Так или почти так должен был задуматься Петр Степанович.
Впрочем, уж подходили к дому Виргинского.
– Вы, конечно, меня там выставили каким-нибудь членом из-за
границы, в связях с Internationale, ревизором? – спросил вдруг Ставрогин.
– Нет, не ревизором; ревизором будете не вы; но вы
член-учредитель из-за границы, которому известны важнейшие тайны, – вот ваша
роль. Вы, конечно, станете говорить?
– Это с чего вы взяли?
– Теперь обязаны говорить.
Ставрогин даже остановился в удивлении среди улицы, недалеко
от фонаря. Петр Степанович дерзко и спокойно выдержал его взгляд. Ставрогин
плюнул и пошел далее.
– А вы будете говорить? – вдруг спросил он Петра
Степановича.
– Нет, уж я вас послушаю.
– Черт вас возьми! Вы мне в самом деле даете идею!
– Какую? – выскочил Петр Степанович.
– Там-то я, пожалуй, поговорю, но зато потом вас отколочу и,
знаете, хорошо отколочу.
– Кстати, я давеча сказал про вас Кармазинову, что будто вы
говорили про него, что его надо высечь, да и не просто из чести, а как мужика
секут, больно.
– Да я этого никогда не говорил, ха-ха!
