– Ничего. Se non и vero…
[138]
– Ну спасибо, искренно благодарю.
– Знаете еще, что говорит Кармазинов: что в сущности наше
учение есть отрицание чести и что откровенным правом на бесчестье всего легче
русского человека за собой увлечь можно.
– Превосходные слова! Золотые слова! – вскричал Ставрогин. –
Прямо в точку попал! Право на бесчестье – да это все к нам прибегут, ни одного
там не останется! А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?
– Да ведь кто держит в уме такие вопросы, тот их не
выговаривает.
– Понимаю, да ведь мы у себя.
– Нет, покамест не из высшей полиции. Довольно, пришли.
Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу.
Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь.
Глава седьмая
У наших
I
Виргинский жил в собственном доме, то есть в доме своей
жены, в Муравьиной улице. Дом был деревянный, одноэтажный, и посторонних
жильцов в нем не было. Под видом дня рождения хозяина собралось гостей человек
до пятнадцати; но вечеринка совсем не походила на обыкновенную провинциальную
именинную вечеринку. Еще с самого начала своего сожития супруги Виргинские
положили взаимно, раз навсегда, что собирать гостей в именины совершенно глупо,
да и «нечему вовсе радоваться». В несколько лет они как-то успели совсем
отдалить себя от общества. Он, хотя и человек со способностями и вовсе не
«какой-нибудь бедный», казался всем почему-то чудаком, полюбившим уединение и
сверх того говорившим «надменно». Сама же madame Виргинская, занимавшаяся
повивальною профессией, уже тем одним стояла ниже всех на общественной
лестнице; даже ниже попадьи, несмотря на офицерский чин мужа. Соответственного
же ее званию смирения не примечалось в ней вовсе. А после глупейшей и
непростительно откровенной связи ее, из принципа, с каким-то мошенником,
капитаном Лебядкиным, даже самые снисходительные из наших дам отвернулись от
нее с замечательным пренебрежением. Но madame Виргинская приняла всё так, как
будто ей того и надо было. Замечательно, что те же самые строгие дамы, в
случаях интересного своего положения, обращались по возможности к Арине
Прохоровне (то есть к Виргинской), минуя остальных трех акушерок нашего города.
Присылали за нею даже из уезда к помещицам – до того все веровали в ее знание,
счастье и ловкость в решительных случаях. Кончилось тем, что она стала
практиковать единственно только в самых богатых домах; деньги же любила до
жадности. Ощутив вполне свою силу, она под конец уже нисколько не стесняла себя
в характере. Может быть, даже нарочно на практике в самых знатных домах пугала
слабонервных родильниц каким-нибудь неслыханным нигилистическим забвением
приличий или, наконец, насмешками над «всем священным», и именно в те минуты,
когда «священное» наиболее могло бы пригодиться. Наш штаб-лекарь Розанов, он же
и акушер, положительно засвидетельствовал, что однажды, когда родильница в
муках вопила и призывала всемогущее имя божие, именно одно из таких
вольнодумств Арины Прохоровны, внезапных, «вроде выстрела из ружья»,
подействовав на больную испугом, способствовало быстрейшему ее разрешению от
бремени. Но хоть и нигилистка, а в нужных случаях Арина Прохоровна вовсе не
брезгала не только светскими, но и стародавними, самыми предрассудочными
обычаями, если таковые могли принести ей пользу. Ни за что не пропустила бы
она, например, крестин повитого ею младенца, причем являлась в зеленом шелковом
платье со шлейфом, а шиньон расчесывала в локоны и в букли, тогда как во всякое
другое время доходила до самоуслаждения в своем неряшестве. И хотя во время
совершения таинства сохраняла всегда «самый наглый вид», так что конфузила
причет, но по совершении обряда шампанское непременно выносила сама (для того и
являлась и рядилась), и попробовали бы вы, взяв бокал, не положить ей «на
кашу».
Собравшиеся на этот раз к Виргинскому гости (почти все мужчины)
имели какой-то случайный и экстренный вид. Не было ни закуски, ни карт. Посреди
большой гостиной комнаты, оклеенной отменно старыми голубыми обоями, сдвинуты
были два стола и покрыты большою скатертью, не совсем, впрочем, чистою, а на
них кипели два самовара. Огромный поднос с двадцатью пятью стаканами и корзина
с обыкновенным французским белым хлебом, изрезанным на множество ломтей, вроде
как в благородных мужских и женских пансионах для воспитанников, занимали конец
стола. Чай разливала тридцатилетняя дева, сестра хозяйки, безбровая и
белобрысая, существо молчаливое и ядовитое, но разделявшее новые взгляды, и
которой ужасно боялся сам Виргинский в домашнем быту. Всех дам в комнате было
три: сама хозяйка, безбровая ее сестрица и родная сестра Виргинского, девица
Виргинская, как раз только что прикатившая из Петербурга. Арина Прохоровна,
видная дама лет двадцати семи, собою недурная, несколько растрепанная, в
шерстяном непраздничном платье зеленоватого оттенка, сидела, обводя смелыми
очами гостей и как бы спеша проговорить своим взглядом: «Видите, как я совсем
ничего не боюсь». Прибывшая девица Виргинская, тоже недурная собой, студентка и
нигилистка, сытенькая и плотненькая, как шарик, с очень красными щеками и
низенького роста, поместилась подле Арины Прохоровны, еще почти в дорожном
своем костюме, с каким-то свертком бумаг в руке, и разглядывала гостей
нетерпеливыми прыгающими глазами. Сам Виргинский в этот вечер был несколько
нездоров, однако же вышел посидеть в креслах за чайным столом. Все гости тоже
сидели, и в этом чинном размещении на стульях вокруг стола предчувствовалось
заседание. Видимо, все чего-то ждали, а в ожидании вели хотя и громкие, но как
бы посторонние речи. Когда появились Ставрогин и Верховенский, всё вдруг
затихло.
Но позволю себе сделать некоторое пояснение для
определенности.
Я думаю, что все эти господа действительно собрались тогда в
приятной надежде услышать что-нибудь особенно любопытное, и собрались
предуведомленные. Они представляли собою цвет самого ярко-красного либерализма
в нашем древнем городе и были весьма тщательно подобраны Виргинским для этого
«заседания». Замечу еще, что некоторые из них (впрочем, очень немногие) прежде
совсем не посещали его. Конечно, большинство гостей не имело ясного понятия,
для чего их предуведомляли. Правда, все они принимали тогда Петра Степановича
за приехавшего заграничного эмиссара, имеющего полномочия; эта идея как-то
сразу укоренилась и, натурально, льстила. А между тем в этой собравшейся кучке
граждан, под видом празднования именин, уже находились некоторые, которым были
сделаны и определенные предложения. Петр Верховенский успел слепить у нас
«пятерку», наподобие той, которая уже была у него заведена в Москве и еще, как
оказалось теперь, в нашем уезде между офицерами. Говорят, тоже была одна у него
и в X—ской губернии. Эти пятеро избранных сидели теперь за общим столом и
весьма искусно умели придать себе вид самых обыкновенных людей, так что никто
их не мог узнать. То были, – так как теперь это не тайна, – во-первых, Липутин,
затем сам Виргинский, длинноухий Шигалев – брат госпожи Виргинской, Лям-шин и,
наконец, некто Толкаченко – странная личность, человек уже лет сорока и
славившийся огромным изучением народа, преимущественно мошенников и
разбойников, ходивший нарочно по кабакам (впрочем, не для одного изучения
народного) и щеголявший между нами дурным платьем, смазными сапогами,
прищуренно-хитрым видом и народными фразами с завитком. Раз или два еще прежде
Лямшин приводил его к Степану Трофимовичу на вечера, где, впрочем, он особенного
эффекта не произвел. В городе появлялся он временами, преимущественно когда
бывал без места, а служил по железным дорогам. Все эти пятеро деятелей
составили свою первую кучку с теплою верой, что она лишь единица между сотнями
и тысячами таких же пятерок, как и ихняя, разбросанных по России, и что все
зависят от какого-то центрального, огромного, но тайного места, которое в свою
очередь связано органически с европейскою всемирною революцией. Но, к
сожалению, я должен признаться, что между ними даже и в то уже время начал
обнаруживаться разлад. Дело в том, что они хоть и ждали еще с весны Петра
Верховенского, возвещенного им сперва Толкаченкой, а потом приехавшим
Шигалевым, хоть и ждали от него чрезвычайных чудес и хоть и пошли тотчас же
все, без малейшей критики и по первому его зову, в кружок, но только что
составили пятерку, все как бы тотчас же и обиделись, и именно, я полагаю, за
быстроту своего согласия. Пошли они, разумеется, из великодушного стыда, чтобы
не сказали потом, что они не посмели пойти; но все-таки Петр Верховенский
должен бы был оценить их благородный подвиг и по крайней мере рассказать им в
награждение какой-нибудь самый главный анекдот. Но Верховенский вовсе не хотел
удовлетворить их законного любопытства и лишнего ничего не рассказывал; вообще
третировал их с замечательною строгостью и даже небрежностью. Это решительно
раздражило, и член Шигалев уже подбивал остальных «потребовать отчета», но,
разумеется, не теперь у Виргинского, где собралось столько посторонних.
