По поводу посторонних у меня тоже есть одна мысль, что
вышеозначенные члены первой пятерки наклонны были подозревать в этот вечер в
числе гостей Виргинского еще членов каких-нибудь им неизвестных групп, тоже
заведенных в городе, по той же тайной организации и тем же самым Верховенским,
так что в конце концов все собравшиеся подозревали друг друга и один пред
другим принимали разные осанки, что и придавало всему собранию весьма сбивчивый
и даже отчасти романический вид. Впрочем, тут были люди и вне всякого
подозрения. Так, например, один служащий майор, близкий родственник
Виргинского, совершенно невинный человек, которого и не приглашали, но который
сам пришел к имениннику, так что никак нельзя было его не принять. Но именинник
все-таки был спокоен, потому что майор «никак не мог донести»; ибо, несмотря на
всю свою глупость, всю жизнь любил сновать по всем местам, где водятся крайние
либералы; сам не сочувствовал, но послушать очень любил. Мало того, был даже
компрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости, прошли целые
склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но
отказаться распространять их почел бы за совершенную подлость – и таковы иные
русские люди даже и до сего дня. Остальные гости или представляли собою тип
придавленного до желчи благородного самолюбия, или тип первого благороднейшего
порыва пылкой молодости. То были два или три учителя, из которых один хромой,
лет уже сорока пяти, преподаватель в гимназии, очень ядовитый и замечательно
тщеславный человек, и два или три офицера. Из последних один очень молодой
артиллерист, всего только на днях приехавший из одного учебного военного
заведения, мальчик молчаливый и еще не успевший составить знакомства, вдруг
очутился теперь у Виргинского с карандашом в руках и, почти не участвуя в разговоре,
поминутно отмечал что-то в своей записной книжке. Все это видели, но все
почему-то старались делать вид, что не примечают. Был еще тут праздношатающийся
семинарист, который с Лямшиным подсунул книгоноше мерзостные фотографии,
крупный парень с развязною, но в то же время недоверчивою манерой, с бессменно
обличительною улыбкой, а вместе с тем и со спокойным видом торжествующего
совершенства, заключенного в нем самом. Был, не знаю для чего, и сын нашего
городского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся не по летам и о
котором я уже упоминал, рассказывая историю маленькой поручицы. Этот весь вечер
молчал. И, наконец, в заключение, один гимназист, очень горячий и взъерошенный
мальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным видом оскорбленного в своем
достоинстве молодого человека и видимо страдая за свои восемнадцать лет. Этот
крошка был уже начальником самостоятельной кучки заговорщиков, образовавшейся в
высшем классе гимназии, что и обнаружилось, ко всеобщему удивлению,
впоследствии. Я не упомянул о Шатове: он расположился тут же в заднем углу
стола, несколько выдвинув из ряду свой стул, смотрел в землю, мрачно молчал, от
чаю и хлеба отказался и всё время не выпускал из рук свой картуз, как бы желая
тем заявить, что он не гость, а пришел по делу, и когда захочет, встанет и
уйдет. Недалеко от него поместился и Кириллов, тоже очень молчаливый, но в
землю не смотрел, а, напротив, в упор рассматривал каждого говорившего своим
неподвижным взглядом без блеску и выслушивал всё без малейшего волнения или удивления.
Некоторые из гостей, никогда не видавшие его прежде, разглядывали его задумчиво
и украдкой. Неизвестно, знала ли что-нибудь сама madame Виргинская о
существовавшей пятерке? Полагаю, что знала всё, и именно от супруга. Студентка
же, конечно, ни в чем не участвовала, но у ней была своя забота; она
намеревалась прогостить всего только день или два, а затем отправиться дальше и
дальше, по всем университетским городам, чтобы «принять участие в страданиях
бедных студентов и возбудить их к протесту». Она везла с собою несколько сот
экземпляров литографированного воззвания и, кажется, собственного сочинения.
Замечательно, что гимназист возненавидел ее с первого взгляда почти до
кровомщения, хотя и видел ее в первый раз в жизни, а она равномерно его. Майор приходился
ей родным дядей и встретил ее сегодня в первый раз после десяти лет. Когда
вошли Ставрогин и Верховенский, щеки ее были красны, как клюква: она только что
разбранилась с дядей за убеждения по женскому вопросу.
II
Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле в
верхнем углу стола, почти ни с кем не поздоровавшись. Вид его был брезгливый и
даже надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но, несмотря на то что все
только их и ждали, все как по команде сделали вид, что их почти не примечают.
Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.
– Ставрогин, хотите чаю?
– Дайте, – ответил тот.
– Ставрогину чаю, – скомандовала она разливательнице, – а вы
хотите? (Это уж к Верховенскому.)
– Давайте, конечно, кто ж про это гостей спрашивает? Да
дайте и сливок, у вас всегда такую мерзость дают вместо чаю; а еще в доме
именинник.
– Как, и вы признаете именины? – засмеялась вдруг студентка.
– Сейчас о том говорили.
– Старо, – проворчал гимназист с другого конца стола.
– Что такое старо? Забывать предрассудки не старо, хотя бы
самые невинные, а, напротив, к общему стыду, до сих пор еще ново, – мигом
заявила студентка, так и дернувшись вперед со стула. – К тому же нет невинных
предрассудков, – прибавила она с ожесточением.
– Я только хотел заявить, – заволновался гимназист ужасно, –
что предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именин
все уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и
без того уже всем светом потерянное, так что можно бы употребить свое остроумие
на предмет более нуждающийся…
– Слишком долго тянете, ничего не поймешь, – прокричала
студентка.
– Мне кажется, что всякий имеет право голоса наравне с
другим, и если я желаю заявить мое мнение, как и всякий другой, то…
– У вас никто не отнимает права вашего голоса, – резко
оборвала уже сама хозяйка, – вас только приглашают не мямлить, потому что вас
никто не может понять.
– Однако же позвольте заметить, что вы меня не уважаете;
если я и не мог докончить мысль, то это не оттого, что у меня нет мыслей, а
скорее от избытка мыслей… – чуть не в отчаянии пробормотал гимназист и
окончательно спутался.
– Если не умеете говорить, то молчите, – хлопнула студентка.
Гимназист даже привскочил со стула.
– Я только хотел заявить, – прокричал он, весь горя от стыда
и боясь осмотреться вокруг, – что вам только хотелось выскочить с вашим умом
потому, что вошел господин Ставрогин, – вот что!
– Ваша мысль грязна и безнравственна и означает всё
ничтожество вашего развития. Прошу более ко мне не относиться, – протрещала
студентка.
– Ставрогин, – начала хозяйка, – до вас тут кричали сейчас о
правах семейства, – вот этот офицер (она кивнула на родственника своего,
майора). И, уж конечно, не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным.
Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того
предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?
