– На Россию-то теперь и надеются, – проговорил офицер.
– Слышали мы и о том, что надеются, – подхватил хромой. –
Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index
[139]
как на страну, наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот
что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь
лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за
услуги социальному делу. А во-втором, в быстром-то разрешении, посредством ста
миллионов голов, мне-то, собственно, какая будет награда? Начнешь
пропагандировать, так еще, пожалуй, язык отрежут.
– Вам непременно отрежут, – сказал Верховенский.
– Видите-с. А так как при самых благоприятных
обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь,
потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, – то не
лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие
острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, – постучал он
значительно пальцем по столу, – вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете,
а более ничего-с!
Он закончил, видимо торжествуя. Это была сильная губернская
голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные
все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все
понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из
этого выйдет.
– Это вы, впрочем, хорошо сказали, – еще равнодушнее, чем
прежде, даже как бы со скукой промямлил Верховенский. – Эмигрировать – мысль
хорошая. Но все-таки если, несмотря на все явные невыгоды, которые вы предчувствуете,
солдат на общее дело является всё больше и больше с каждым днем, то и без вас
обойдется. Тут, батюшка, новая религия идет взамен старой, оттого так много
солдат и является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я вам
советую в Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда не
видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то, наверно, смерти
боитесь; во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из
любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые
сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности,
кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию –
это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете. Одним
словом, клад в табатерке!
Произошло движение; особенно офицеры зашевелились. Еще
мгновение, и все бы разом заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на
приманку:
– Нет-с, мы еще, может быть, и не уедем от общего дела! Это
надо понимать-с…
– Как так, вы разве пошли бы в пятерку, если б я вам
предложил? – брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.
Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг
раскрылся. Даже прямо про «пятерку» заговорил.
– Всякий чувствует себя честным человеком и не уклонится от
общего дела, – закривился хромой, – но…
– Нет-с, тут уж дело не в но, – властно и резко перебил
Верховенский. – Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком
понимаю, что я, прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями
(опять неожиданное раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю,
какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры – потому что не тридцать же
лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, – я вас спрашиваю, что
вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в
канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге,
тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами
в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения
скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст
человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на
бумаге? Кричат: «Сто миллионов голов», – это, может быть, еще и метафора, но
чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь
во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте еще, что
неизлечимый больной всё равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на
бумаге рецепты, а, напротив, если промедлить, до того загниет, что и нас
заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать,
так что мы все наконец провалимся. Я согласен совершенно, что либерально и
красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а действовать – немного кусается… Ну,
да впрочем, я говорить не умею; я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю
почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам
веселее: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?
– Я положительно за ход на парах! – крикнул в восторге
гимназист.
– Я тоже, – отозвался Лямшин.
– В выборе, разумеется, нет сомнения, – пробормотал один
офицер, за ним другой, за ним еще кто-то. Главное, всех поразило, что
Верховенский с «сообщениями» и сам обещал сейчас говорить.
– Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокламаций,
– проговорил он, озирая общество.
– Все, все, – раздалось большинство голосов.
– Я, признаюсь, более принадлежу к решению гуманному, –
проговорил майор, – но так как уж все, то и я со всеми.
– Выходит, стало быть, что и вы не противоречите? –
обратился Верховенский к хромому.
– Я не то чтобы… – покраснел было несколько тот, – но я если
и согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить…
– Вот вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального
красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со всеми! Господа, рассудите,
однако, правда ли, что вы все готовы? (К чему готовы? – вопрос неопределенный,
но ужасно заманчивый.)
– Конечно, все… – раздались заявления. Все, впрочем,
поглядывали друг на друга.
– А, может, потом и обидитесь, что скоро согласились? Ведь
это почти всегда так у вас бывает.
Заволновались в различном смысле, очень заволновались.
Хромой налетел на Верховенского.
– Позвольте вам, однако, заметить, что ответы на подобные
вопросы обусловливаются. Если мы и дали решение, то заметьте, что все-таки
вопрос, заданный таким странным образом…
– Каким странным образом?
– Таким, что подобные вопросы не так задаются.
– Научите, пожалуйста. А знаете, я так ведь и уверен был,
что вы первый обидитесь.
– Вы из нас вытянули ответ на готовность к немедленному
действию, а какие, однако же, права вы имели так поступать? Какие полномочия,
чтобы задавать такие вопросы?
– Так вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же вы
отвечали? Согласились, да и спохватились.
