– Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с
изумлением, – промолвил Николай Всеволодович, – вы, стало быть, и впрямь не
социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?
– Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу
сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо,
чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только «машут дубиной
и бьют по своим». Эх, кабы время! Одна беда – времени нет. Мы провозгласим
разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо,
надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая
шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников
отыщу, что на всякий выстрел пойдут да еще за честь благодарны останутся. Ну-с,
и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится
Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?
– Кого?
– Ивана-Царевича.
– Кого-о?
– Ивана-Царевича; вас, вас!
Ставрогин подумал с минуту.
– Самозванца? – вдруг спросил он, в глубоком удивлении
смотря на исступленного. – Э! так вот наконец ваш план.
– Мы скажем, что он «скрывается», – тихо, каким-то любовным
шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. – Знаете ли вы,
что значит это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду
получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно
пустить! А главное – новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну
что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще
какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Всё
подымется!
– Так это вы серьезно на меня рассчитывали? – усмехнулся
злобно Ставрогин.
– Чего вы смеетесь, и так злобно? Не пугайте меня. Я теперь
как ребенок, меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой. Слушайте, я
вас никому не покажу, никому: так надо. Он есть, но никто не видал его, он
скрывается. А знаете, что можно даже и показать из ста тысяч одному, например.
И пойдет по всей земле: «Видели, видели». И Ивана Филипповича бога Саваофа
видели, как он в колеснице на небо вознесся пред людьми, «собственными» глазами
видели. А вы не Иван Филиппович; вы красавец, гордый, как бог, ничего для себя
не ищущий, с ореолом жертвы, «скрывающийся». Главное, легенду! Вы их победите,
взглянете и победите. Новую правду несет и «скрывается». А тут мы два-три
соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то – газет не надо! Если из
десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В
каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло,
куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: «Новый правый закон
идет», и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить
строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!
– Неистовство! – проговорил Ставрогин.
– Почему, почему вы не хотите? Боитесь? Ведь я потому и
схватился за вас, что вы ничего не боитесь. Неразумно, что ли? Да ведь я пока
еще Колумб без Америки; разве Колумб без Америки разумен?
Ставрогин молчал. Меж тем пришли к самому дому и
остановились у подъезда.
– Слушайте, – наклонился к его уху Верховенский, – я вам без
денег; я кончу завтра с Марьей Тимофеевной… без денег, и завтра же приведу к
вам Лизу. Хотите Лизу, завтра же?
«Что он, вправду помешался?» – улыбнулся Ставрогин. Двери
крыльца отворились.
– Ставрогин, наша Америка? – схватил в последний раз его за
руку Верховенский.
– Зачем? – серьезно и строго проговорил Николай
Всеволодович.
– Охоты нет, так я и знал! – вскричал тот в порыве неистовой
злобы. – Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у
вас волчий!.. Поймите же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от
вас отказаться! Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал,
на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в
голову!..
Ставрогин, не отвечая, пошел вверх по лестнице.
– Ставрогин! – крикнул ему вслед Верховенский, – даю вам
день… ну два… ну три; больше трех не могу, а там – ваш ответ!
Глава девятая
Степана Трофимовича описали
Между тем произошло у нас приключение, меня удивившее, а
Степана Трофимовича потрясшее. Утром в восемь часов прибежала от него ко мне
Настасья, с известием, что барина «описали». Я сначала ничего не мог понять:
добился только, что «описали» чиновники, пришли и взяли бумаги, а солдат
завязал в узел и «отвез в тачке». Известие было дикое. Я тотчас же поспешал к
Степану Трофимовичу.
Я застал его в состоянии удивительном: расстроенного и в
большом волнении, но в то же время с несомненно торжествующим видом. На столе,
среди комнаты, кипел самовар и стоял налитый, но не тронутый и забытый стакан
чаю. Степан Трофимович слонялся около стола и заходил во все углы комнаты, не
давая себе отчета в своих движениях. Он был в своей обыкновенной красной
фуфайке, но, увидев меня, поспешил надеть свой жилет и сюртук, чего прежде
никогда не делал, когда кто из близких заставал его в этой фуфайке. Он тотчас
же и горячо схватил меня за руку.
– Enfin un ami!
[140]
(Он вздохнул полною грудью.) Cher, я к
вам к одному послал, и никто ничего не знает. Надо велеть Настасье запереть
двери и не впускать никого, кроме, разумеется, тех… Vous comprenez?
[141]
Он с беспокойством смотрел на меня, как бы ожидая ответа.
Разумеется, я бросился расспрашивать и кое-как из несвязной речи, с перерывами
и ненужными вставками, узнал, что в семь часов утра к нему «вдруг» пришел
губернаторский чиновник…
– Pardon, j’ai oublié son nom. Il n’est pas du
pays,
[142]
но, кажется, его привез Лембке, quelque chose de bête et
d’allemand dans la physionomie. Il s’appelle Rosenthal.
[143]
– He Блюм ли?
– Блюм. Именно он так и назвался. Vous le connaissez?
Quelque chose d’hébété et de très content dans la
figure, pourtant très sévère, roide et
sérieux.
[144]
Фигура из полиции, из повинующихся, je m’y connais.
[145]
Я
спал еще, и, вообразите, он попросил меня «взглянуть» на мои книги и рукописи,
oui, je m’en souviens, il a employé ce mot.
[146]
Он меня не арестовал, а
только книги… Il se tenait a distance
[147]
и когда начал мне объяснять о
приходе, то имел вид, что я… enfin, il avait l’air de croire que je tomberai
sur lui immédiatement et que je commencerai а le battre comme
plâtre. Tous ces gens du bas étage sont comme ça,
[148]
когда имеют дело с порядочным человеком. Само собою, я тотчас всё понял.
Voilà vingt ans que je m’y prépare.
[149]
Я ему отпер все ящики и
передал все ключи; сам и подал, я ему всё подал. J’étais digne et
calme.
[150]
Из книг он взял заграничные издания Герцена, переплетенный
экземпляр «Колокола», четыре списка моей поэмы, et, enfin, tout за.
[151]
Затем
бумаги и письма et quelques une de mes ébauches historiques, critiques
et politiques.
[152]
Всё это они понесли. Настасья говорит, что солдат в тачке
свез и фартуком накрыли; oui, c’est cela,
[153]
фартуком.
