– Николай Всеволодович, мне какой-то капитан, называющий
себя вашим родственником, братом вашей жены, по фамилии Лебядкин, всё пишет
неприличные письма и в них жалуется на вас, предлагая мне открыть какие-то про
вас тайны. Если он в самом деле ваш родственник, то запретите ему меня обижать
и избавьте от неприятностей.
Страшный вызов послышался в этих словах, все это поняли.
Обвинение было явное, хотя, может быть, и для нее самой внезапное. Похоже было
на то, когда человек, зажмуря глаза, бросается с крыши.
Но ответ Николая Ставрогина был еще изумительнее.
Во-первых, уже то было странно, что он вовсе не удивился и
выслушал Лизу с самым спокойным вниманием. Ни смущения, ни гнева не отразилось
в лице его. Просто, твердо, даже с видом полной готовности ответил он на
роковой вопрос:
– Да, я имею несчастие состоять родственником этого
человека. Я муж его сестры, урожденной Лебядкиной, вот уже скоро пять лет.
Будьте уверены, что я передам ему ваши требования в самом скорейшем времени, и
отвечаю, что более он не будет вас беспокоить.
Никогда не забуду ужаса, изобразившегося в лице Варвары
Петровны. С безумным видом привстала она со стула, приподняв пред собою, как бы
защищаясь, правую руку. Николай Всеволодович посмотрел на нее, на Лизу, на
зрителей и вдруг улыбнулся с беспредельным высокомерием; не торопясь вышел он
из комнаты. Все видели, как Лиза вскочила с дивана, только лишь повернулся
Николай Всеволодович уходить, и явно сделала движение бежать за ним, но
опомнилась и не побежала, а тихо вышла, тоже не сказав никому ни слова и ни на
кого не взглянув, разумеется в сопровождении бросившегося за нею Маврикия
Николаевича…
О шуме и речах в городе в этот вечер не упоминаю. Варвара
Петровна заперлась в своем городском доме, а Николай Всеволодович, говорили,
прямо проехал в Скворешники, не видавшись с матерью. Степан Трофимович посылал
меня вечером к «cette chère amie» вымолить ему разрешение явиться к ней,
но меня не приняли. Он был поражен ужасно, плакал. «Такой брак! Такой брак!
Такой ужас в семействе», – повторял он поминутно. Однако вспоминал и про
Кармазинова и ужасно бранил его. Энергически приготовлялся и к завтрашнему
чтению и – художественная натура! – приготовлялся пред зеркалом и припоминал
все свои острые словца и каламбурчики за всю жизнь, записанные отдельно в
тетрадку, чтобы вставить в завтрашнее чтение.
– Друг мой, я это для великой идеи, – говорил он мне,
очевидно оправдываясь. – Cher ami, я двинулся с двадцатипятилетнего места и
вдруг поехал, куда – не знаю, но я поехал…
Часть третья
Глава первая
Праздник. Отдел первый
I
Праздник состоялся, несмотря ни на какие недоумения
прошедшего «шпигулинского» дня. Я думаю, что если бы даже Лембке умер в ту
самую ночь, то праздник все-таки бы состоялся наутро, – до того много соединяла
с ним какого-то особенного значения Юлия Михайловна. Увы, она до последней
минуты находилась в ослеплении и не понимала настроения общества. Никто под
конец не верил, что торжественный день пройдет без какого-нибудь колоссального
приключения, без «развязки», как выражались иные, заранее потирая руки. Многие,
правда, старались принять самый нахмуренный и политический вид; но, вообще
говоря, непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная
суматоха. Правда, было у нас нечто и весьма посерьезнее одной лишь жажды
скандала: было всеобщее раздражение, что-то неутолимо злобное; казалось, всем
всё надоело ужасно. Воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм, цинизм через
силу, как бы с натуги. Только дамы не сбивались, и то в одном только пункте: в
беспощадной ненависти к Юлии Михайловне. В этом сошлись все дамские
направления. А та, бедная, и не подозревала; она до последнего часу всё еще
была уверена, что «окружена» и что ей всё еще «преданы фанатически».
Я уже намекал о том, что у нас появились разные людишки. В
смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки.
Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде
всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но всё же с определенною
более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное
время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только
безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо
всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того,
почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые
действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно,
если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже
случается. У нас вот говорят теперь, когда уже всё прошло, что Петром
Степановичем управляла Интернационалка, а Петр Степанович Юлией Михайловной, а
та уже регулировала по его команде всякую сволочь. Солиднейшие из наших умов
дивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло наше
смутное время и от чего к чему был у нас переход – я не знаю, да и никто, я
думаю, не знает – разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие
людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное, тогда
как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так
благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так
позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики
Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся
жидишки, хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы,
поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и
полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль
готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу;
генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики,
бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, – всё это
вдруг у нас взяло полный верх, и над кем же? Над клубом, над почтенными
сановниками, над генералами на деревянных ногах, над строжайшим и неприступнейшим
нашим дамским обществом. Уж если Варвара Петровна, до самой катастрофы с ее
сынком, состояла чуть не на посылках у всей этой сволочи, то другим из наших
Минерв отчасти и простительна их тогдашняя одурь. Теперь всё приписывают, как я
уже и сказал, Интернационалке. Идея эта до того укрепилась, что в этом смысле
доносят даже наехавшим посторонним. Еще недавно советник Кубриков, шестидесяти
двух лет и со Станиславом на шее, пришел безо всякого зову и проникнутым
голосом объявил, что в продолжение целых трех месяцев несомненно состоял под
влиянием Интернационалки. Когда же, со всем уважением к его летам и заслугам,
пригласили его объясниться удовлетворительнее, то он хотя и не мог представить
никаких документов, кроме того, что «ощущал всеми своими чувствами», но тем не
менее твердо остался при своем заявлении, так что его уже более не допрашивали.
Повторю еще раз. Сохранилась и у нас маленькая кучка особ
осторожных, уединившихся в самом начале и даже затворившихся на замок. Но какой
замок устоит пред законом естественным? В самых осторожнейших семействах так же
точно растут девицы, которым необходимо потанцевать. И вот все эти особы тоже
кончили тем, что подписались на гувернанток. Бал же предполагался такой
блистательный, непомерный; рассказывали чудеса; ходили слухи о заезжих князьях
с лорнетами, о десяти распорядителях, всё молодых кавалерах, с бантами на левом
плече; о петербургских каких-то двигателях; о том, что Кармазинов, для
приумножения сбору, согласился прочесть «Merci» в костюме гувернантки нашей
губернии; о том, что будет «кадриль литературы», тоже вся в костюмах, и каждый
костюм будет изображать собою какое-нибудь направление. Наконец, в костюме же
пропляшет и какая-то «честная русская мысль», – что уже само собою представляло
совершенную новость. Как же было не подписаться? Все подписались.
