II
Праздничный день по программе был разделен на две части: на
литературное утро, с полудня до четырех, и потом на бал, с девяти часов во всю
ночь. Но в самом этом распоряжении уже таились зародыши беспорядка. Во-первых,
с самого начала в публике укрепился слух о завтраке, сейчас после литературного
утра или даже во время оного, при нарочно устроенном для того перерыве, – о
завтраке, разумеется, даровом, входящем в программу, и с шампанским. Огромная
цена билета (три рубля) способствовала укоренению слуха. «А то стал бы я
по-пустому подписываться? Праздник предполагается сутки, ну и корми. Народ
проголодается», – вот как у нас рассуждали. Я должен признаться, что сама же
Юлия Михайловна и укоренила этот пагубный слух чрез свое легкомыслие. С месяц
назад, еще под первым обаянием великого замысла, она лепетала о своем празднике
первому встречному, а о том, что у нее будут провозглашены тосты, послала даже
в одну из столичных газет. Ее, главное, прельщали тогда эти тосты: она сама
хотела провозгласить их и в ожидании всё сочиняла их. Они должны были разъяснить
наше главное знамя (какое? бьюсь об заклад, бедняжка так ничего и не сочинила),
перейти в виде корреспонденции в столичные газеты, умилить и очаровать высшее
начальство, а затем разлететься по всем губерниям, возбуждая удивление и
подражание. Но для тостов необходимо шампанское, а так как шампанское нельзя же
пить натощак, то, само собою, необходим стал и завтрак. Потом, когда уже ее
усилиями устроился комитет и приступили к делу серьезнее, то ей тотчас же и
ясно было доказано, что если мечтать о пирах, то на гувернанток очень мало
останется, даже и при богатейшем сборе. Вопрос представил таким образом два
исхода: вальтасаровский пир и тосты, и рублей девяносто на гувернанток, или –
осуществление значительного сбора при празднике, так сказать, только для формы.
Комитет, впрочем, только хотел задать страху, сам же, конечно, придумал третье
решение, примиряющее и благоразумное, то есть весьма порядочный праздник во
всех отношениях, только без шампанского, и таким образом в остатке сумма весьма
приличная, гораздо больше девяноста рублей. Но Юлия Михайловна не согласилась;
ее характер презирал мещанскую средину. Она тут же положила, что если первая
мысль неосуществима, то немедленно и всецело броситься в обратную крайность, то
есть осуществить колоссальный сбор на зависть всем губерниям. «Должна же
наконец понять публика, – заключила она свою пламенную комитетскую речь, – что
достижение общечеловеческих целей несравненно возвышеннее минутных наслаждений
телесных, что праздник в сущности есть только провозглашение великой идеи, а
потому должно удовольствоваться самым экономическим, немецким балком,
единственно для аллегории и если уж совсем без этого несносного бала обойтись
невозможно!» – до того она вдруг возненавидела его. Но ее наконец успокоили.
Тогда-то, например, выдумали и предложили «кадриль литературы» и прочие
эстетические вещи, для замещения ими наслаждений телесных. Тогда же и
Кармазинов окончательно согласился прочесть «Merci» (а до тех пор только томил
и мямлил) и тем истребить даже самую идею еды в умах нашей невоздержной
публики. Таким образом опять-таки бал становился великолепнейшим торжеством,
хотя и не в том уже роде. А чтобы не уходить совсем в облака, решили, что в
начале бала можно будет подать чаю с лимоном и кругленьким печением, потом оршад
и лимонад, а под конец даже и мороженое, но и только. Для тех же, которые
непременно всегда и везде ощущают голод и, главное, жажду, – можно открыть в
конце анфилады комнат особый буфет, которым и займется Прохорыч (главный
клубный повар), и – впрочем, под строжайшим надзором комитета – будет подавать,
что угодно, но за особую плату, а для того нарочно объявить в дверях залы
надписью, что буфет – вне программы. Но утром положили совсем не открывать
буфета, чтобы не помешать чтению, несмотря на то что буфет назначался за пять
комнат до белой залы, в которой Кармазинов согласился прочесть «Merci».
Любопытно, что этому событию, то есть чтению «Merci», кажется придали в
комитете слишком уже колоссальное значение, и даже самые практические люди. Что
же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что
она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную
доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте,
великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким
образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего
города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять
часов спустя после того, как будет прочитано «Merci». Я наверно знаю, что
Кармазинов-то, главное, и потребовал, чтобы буфета утром не было, пока он будет
читать, ни под каким видом, несмотря на замечания иных комитетских, что это не
совсем в наших нравах.
В таком положении были дела, когда в городе всё еще продолжали
верить в вальтасаровский пир, то есть в буфет от комитета; верили до последнего
часа. Даже барышни мечтали о множестве конфет и варенья и еще чего-то
неслыханного. Все знали, что сбор осуществился богатейший, что ломится весь
город, что едут из уездов и недостает билетов. Известно было тоже, что сверх
положенной цены состоялись и значительные пожертвования: Варвара Петровна,
например, заплатила за свой билет триста рублей и отдала на украшение залы все
цветы из своей оранжереи. Предводительша (член комитета) дала дом и освещение;
клуб – музыку и прислугу и на весь день уступил Прохорыча. Были и еще
пожертвования, хотя и не столь крупные, так что даже приходила мысль сбавить
первоначальную цену билета с трех рублей на два. Комитет действительно сперва опасался,
что по три рубля не поедут барышни, и предлагал устроить как-нибудь билеты
посемейные, а именно, чтобы каждое семейство платило за одну лишь барышню, а
все остальные барышни, принадлежащие к этой фамилии, хотя бы в числе десяти
экземпляров, входили даром. Но все опасения оказались напрасными: напротив,
барышни-то и явились. Даже самые беднейшие чиновники привезли своих девиц, и
слишком ясно, не будь у них девиц, им самим и в мысль не пришло бы подписаться.
Один ничтожнейший секретарь привез всех своих семерых дочерей, не считая,
разумеется, супруги, и еще племянницу, и каждая из этих особ держала в руке
входной трехрублевый билет. Можно, однако, представить, какая была в городе
революция! Взять уже то, что так как праздник был разделен на два отделения, то
и костюмов дамских потребовалось по два на каждую – утренний для чтения и
бальный для танцев. Многие из среднего класса, как оказалось потом, заложили к
этому дню всё, даже семейное белье, даже простыни и чуть ли не тюфяки нашим
жидам, которых, как нарочно, вот уже два года ужасно много укрепилось в нашем
городе и наезжает чем дальше, тем больше. Почти все чиновники забрали вперед
жалованье, а иные помещики продали необходимый скот, и всё только чтобы
привезти маркизами своих барышень и быть никого не хуже. Великолепие костюмов
на сей раз было по нашему месту неслыханное. Город еще за две недели был
начинен семейными анекдотами, которые все тотчас же переносились ко двору Юлии
Михайловны нашими зубоскалами. Стали ходить семейные карикатуры. Я сам видел в
альбоме Юлии Михайловны несколько в этом роде рисунков. Обо всем этом стало
слишком хорошо известно там, откуда выходили анекдоты; вот почему, мне кажется,
и наросла такая ненависть в семействах к Юлии Михайловне в самое последнее
время. Теперь все бранятся и, вспоминая, скрежещут зубами. Но ясно было еще
заране, что не угоди тогда в чем-нибудь комитет, оплошай в чем-нибудь бал, и
взрыв негодования будет неслыханный. Вот почему всяк про себя и ожидал
скандала; а если уж так его ожидали, то как мог он не осуществиться?
