Он меня не принял. Он заперся и писал. На мой повторительный
стук и зов отвечал сквозь двери:
– Друг мой, я всё покончил, кто может требовать от меня
более?
– Вы ничего не кончили, а только способствовали, что всё провалилось.
Ради бога без каламбуров, Степан Трофимович; отворяйте. Надо принять меры; к
вам еще могут прийти и вас оскорбить…
Я считал себя вправе быть особенно строгим и даже
взыскательным. Я боялся, чтоб он не предпринял чего-нибудь еще безумнее. Но, к
удивлению моему, встретил необыкновенную твердость:
– Не оскорбляйте же меня первый. Благодарю вас за всё
прежнее, но повторяю, что я всё покончил с людьми, с добрыми и злыми. Я пишу
письмо к Дарье Павловне, которую так непростительно забывал до сих пор. Завтра
снесите его, если хотите, а теперь «merci».
– Степан Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем вы
думаете. Вы думаете, что вы там кого-нибудь раздробили? Никого вы не
раздробили, а сами разбились, как пустая стклянка (о, я был груб и невежлив;
вспоминаю с огорчением!). К Дарье Павловне вам решительно писать незачем… и
куда вы теперь без меня денетесь? Что смыслите вы на практике? Вы, верно, еще
что-нибудь замышляете? Вы только еще раз пропадете, если опять что-нибудь
замышляете…
Он встал и подошел к самым дверям.
– Вы пробыли с ними недолго, а заразились их языком и тоном,
Dieu vous pardonne, mon ami, et Dieu vous garde.
[201]
Ho я всегда замечал в вас
зачатки порядочности, и вы, может быть, еще одумаетесь, – après le
temps
[202]
разумеется, как и все мы, русские люди. Насчет замечания вашего о
моей непрактичности напомню вам одну мою давнишнюю мысль: что у нас в России
целая бездна людей тем и занимаются, что всего яростнее и с особенным
надоеданием, как мухи летом, нападают на чужую непрактичность, обвиняя в ней
всех и каждого, кроме только себя. Cher, вспомните, что я в волнении, и не
мучьте меня. Еще раз вам merci за всё, и расстанемся друг с другом, как
Кармазинов с публикой, то есть забудем друг друга как можно великодушнее. Это
он схитрил, что так слишком уж упрашивал о забвении своих бывших читателей;
quant á moi,
[203]
я не так самолюбив и более всего надеюсь на молодость
вашего неискушенного сердца: где вам долго помнить бесполезного старика?
«Живите больше», мой друг, как пожелала мне в прошлые именины Настасья (ces
pauvres gens ont quelquefois des mots charmants et pleins de philosophie
[204]
).
He желаю вам много счастия – наскучит; не желаю и беды; а вслед за народною
философией повторю просто: «Живите больше» и постарайтесь как-нибудь не очень
скучать; это тщетное пожелание прибавлю уже от себя. Ну, прощайте и прощайте
серьезно. Да не стойте у моих дверей, я не отопру.
Он отошел, и я более ничего не добился. Несмотря на
«волнение», он говорил плавно, неспешно, с весом и видимо стараясь внушить.
Конечно, он на меня несколько досадовал и косвенно мстил мне, ну, может, еще за
вчерашние «кибитки» и «раздвигающиеся половицы». Публичные же слезы сего утра,
несмотря на некоторого рода победу, ставили его, он знал это, в несколько
комическое положение, а не было человека, столь заботящегося о красоте и о
строгости форм в сношениях с друзьями, как Степан Трофимович. О, я не виню его!
Но эта-то щепетильность и саркастичность, удержавшиеся в нем, несмотря на все
потрясения, меня тогда и успокоили: человек, так мало, по-видимому,
изменившийся против всегдашнего, уж конечно, не расположен в ту минуту к
чему-нибудь трагическому или необычайному. Так я тогда рассудил и, боже мой,
как ошибся! Слишком многое я упустил из виду…
Предупреждая события, приведу несколько первых строк этого
письма к Дарье Павловне, которое та действительно назавтра же получила.
«Mon enfant,
[205]
рука моя дрожит, но я всё закончил. Вас не
было в последней схватке моей с людьми; вы не приехали на это “„чтение” и
хорошо сделали. Но вам расскажут, что в нашей обнищавшей характерами России
встал один бодрый человек и, несмотря на смертные угрозы, сыпавшиеся со всех
сторон, сказал этим дурачкам их правду, то есть что они дурачки. О, се sont des
pauvres petits vauriens et rien de plus, des petits дурачки – voilà le
mot!
[206]
Жребий брошен; я ухожу из этого города навеки и не знаю куда. Все,
кого любил, от меня отвернулись. Но вы, вы, создание чистое и наивное, вы,
кроткая, которой судьба едва не соединилась с моею, по воле одного капризного и
самовластного сердца, вы, может быть, с презрением смотревшая, когда я проливал
мои малодушные слезы накануне несостоявшегося нашего брака; вы, которая не
можете, кто бы вы ни были, смотреть на меня иначе как на лицо комическое, о,
вам, вам последний крик моего сердца, вам последний мой долг, вам одной! Не
могу же оставить вас навеки с мыслию обо мне как о неблагодарном глупце, невеже
и эгоисте, как, вероятно, и утверждает вам обо мне ежедневно одно неблагодарное
и жестокое сердце, которое, увы, не могу забыть…»
И так далее, и так далее, всего четыре страницы большого
формата.
Стукнув в ответ на его «не отопру» три раза в дверь кулаком
и прокричав ему вслед, что он сегодня же три раза пришлет за мной Настасью, но
я уже сам не пойду, я бросил его и побежал к Юлии Михайловне.
II
Здесь я очутился свидетелем сцены возмутительной: бедную
женщину обманывали в глаза, а я ничего не мог сделать. В самом деле, что мог я
сказать ей? Я уже успел несколько опомниться и рассудить, что у меня всего лишь
какие-то ощущения, подозрительные предчувствия, а более ведь ничего. Я застал
ее в слезах, почти в истерике, за одеколонными примочками, за стаканом воды.
Перед нею стоял Петр Степанович, говоривший без умолку, и князь, молчавший, как
будто его заперли на замок. Она со слезами и вскрикиваниями укоряла Петра
Степановича за «отступничество». Меня сразу поразило, что всю неудачу, весь
позор этого утра, одним словом всё, она приписывала одному лишь отсутствию
Петра Степановича.
В нем же я заметил одну важную перемену: он был как будто
чем-то слишком уж озабочен, почти серьезен. Обыкновенно он никогда не казался
серьезным, всегда смеялся, даже когда злился, а злился он часто. О, он и теперь
был зол, говорил грубо, небрежно, с досадой и нетерпением. Он уверял, что
заболел головною болью и рвотой на квартире у Гаганова, к которому забежал
случайно ранним утром. Увы, бедной женщине так хотелось быть еще обманутою!
Главный вопрос, который я застал на столе, состоял в том: быть или не быть
балу, то есть всей второй половине праздника? Юлия Михайловна ни за что не
соглашалась явиться на бал после «давешних оскорблений», другими словами, всеми
силами желала быть к тому принужденною, и непременно им, Петром Степановичем.
Она глядела на него как на оракула, и, кажется, если б он сейчас ушел, то
слегла бы в постель. Но он и не хотел уходить: ему самому надо было изо всех
сил, чтобы бал состоялся сегодня и чтоб Юлия Михайловна непременно была на нем…
