– Ну, чего плакать! Вам непременно надо сцену? На ком-нибудь
злобу сорвать? Ну и рвите на мне, только скорее, потому что время идет, а надо
решиться. Напортили чтением, скрасим балом. Вот и князь того же мнения. Да-с,
не будь князя, чем бы у вас там кончилось?
Князь был вначале против бала (то есть против появления Юлии
Михайловны на бале, бал же во всяком случае должен был состояться), но после
двух-трех таких ссылок на его мнение он стал мало-помалу мычать в знак
согласия.
Удивила меня тоже уж слишком необыкновенная невежливость
тона Петра Степановича. О, я с негодованием отвергаю низкую сплетню,
распространившуюся уже потом, о каких-то будто бы связях Юлии Михайловны с
Петром Степановичем. Ничего подобного не было и быть не могло. Взял он над нею
лишь тем, что поддакивал ей изо всех сил с самого начала в ее мечтах влиять на
общество и на министерство, вошел в ее планы, сам сочинял их ей, действовал
грубейшею лестью, опутал ее с головы до ног и стал ей необходим, как воздух.
Увидев меня, она вскричала, сверкая глазами:
– Вот спросите его, он тоже всё время не отходил от меня,
как и князь. Скажите, не явно ли, что всё это заговор, низкий, хитрый заговор,
чтобы сделать всё, что только можно злого, мне и Андрею Антоновичу? О, они
уговорились! У них был план. Это партия, целая партия!
– Далеко махнули, как и всегда. Вечно в голове поэма. Я,
впрочем, рад господину… (он сделал вид, что забыл мое имя), он нам скажет свое мнение.
– Мое мнение, – поторопился я, – во всем согласно с мнением
Юлии Михайловны. Заговор слишком явный. Я принес вам эти ленты, Юлия
Михайловна. Состоится или не состоится бал, – это, конечно, не мое дело, потому
что не моя власть; но роль моя как распорядителя кончена. Простите мою
горячность, но я не могу действовать в ущерб здравому смыслу и убеждению.
– Слышите, слышите! – всплеснула она руками.
– Слышу-с и вот что скажу вам, – обратился он ко мне, – я
полагаю, что все вы чего-то такого съели, от чего все в бреду. По-моему, ничего
не произошло, ровно ничего такого, чего не было прежде и чего не могло быть
всегда в здешнем городе. Какой заговор? Вышло некрасиво, глупо до позора, но
где же заговор? Это против Юлии-то Михайловны, против ихней-то баловницы,
покровительницы, прощавшей им без пути все их школьничества? Юлия Михайловна! О
чем я вам долбил весь месяц без умолку? О чем предупреждал? Ну на что, на что
вам был весь этот народ? Надо было связаться с людишками! Зачем, для чего?
Соединять общество? Да разве они соединятся, помилосердуйте!
– Когда же вы предупреждали меня? Напротив, вы одобряли, вы
даже требовали… Я, признаюсь, до того удивлена… Вы сами ко мне приводили многих
странных людей.
– Напротив, я спорил с вами, а не одобрял, а водить – это
точно водил, но когда уже они сами налезли дюжинами, и то только в последнее
время, чтобы составить «кадриль литературы», а без этих хамов не обойдешься. Но
только бьюсь об заклад, сегодня десяток-другой таких же других хамов без
билетов провели!
– Непременно, – подтвердил я.
– Вот видите, вы уже соглашаетесь. Вспомните, какой был в
последнее время здесь тон, то есть во всем городишке? Ведь это обратилось в
одно только нахальство, бесстыдство; ведь это был скандал с трезвоном без
перерыву. А кто поощрял? Кто авторитетом своим прикрывал? Кто всех с толку
сбил? Кто всю мелюзгу разозлил? Ведь у вас в альбоме все здешние семейные тайны
воспроизведены. Не вы ли гладили по головке ваших поэтов и рисовальщиков? Не вы
ли давали целовать ручку Лямшину? Не в вашем ли присутствии семинарист
действительного статского советника обругал, а его дочери дегтярными сапожищами
платье испортил? Чего ж вы удивляетесь, что публика против вас настроена?
– Но ведь это всё вы, вы же сами! О боже мой!
– Нет-с, я вас предостерегал, мы ссорились, слышите ли, мы
ссорились!
– Да вы в глаза лжете.
– Ну да уж конечно, вам это ничего не стоит сказать. Вам
теперь надо жертву, на ком-нибудь злобу сорвать; ну и рвите на мне, я сказал. Я
лучше к вам обращусь, господин… (Он всё не мог вспомнить моего имени.) Сочтем
по пальцам: я утверждаю, что, кроме Липутина, никакого заговора не было,
ни-ка-кого! Я докажу, но анализируем сначала Липутина. Он вышел со стихами
дурака Лебядкина – что ж это, по-вашему, заговор? Да знаете ли, что Липутину
это просто остроумным могло показаться? Серьезно, серьезно, остроумным. Он
просто вышел с целию всех насмешить и развеселить, а покровительницу Юлию
Михайловну первую, вот и всё. Не верите? Ну не в тоне ли это всего того, что
было здесь целый месяц? И, хотите, всё скажу: ей-богу, при других
обстоятельствах, пожалуй бы, и прошло! Шутка грубая, ну там сальная, что ли, а
ведь смешная, ведь смешная?
– Как! Вы считаете поступок Липутина остроумным? – в страшном
негодовании вскричала Юлия Михайловна. – Этакую глупость, этакую бестактность,
эту низость, подлость, этот умысел, о, вы это нарочно! Вы сами с ними после
этого в заговоре!
– Непременно, сзади сидел, спрятался, всю машинку двигал! Да
ведь если б я участвовал в заговоре, – вы хоть это поймите! – так не кончилось
бы одним Липутиным! Стало быть, я, по-вашему, сговорился и с папенькой, чтоб он
нарочно такой скандал произвел? Ну-с, кто виноват, что папашу допустили читать?
Кто вас вчера останавливал, еще вчера, вчера?
– Oh, hier il avait tant d’esprit,
[207]
я так рассчитывала,
и притом у него манеры: я думала, он и Кармазинов… и вот!
– Да-с, и вот. Но, несмотря на весь tant d’esprit, папенька
подгадил, а если б я сам знал вперед, что он так подгадит, то, принадлежа к
несомненному заговору против вашего праздника, я бы уж, без сомнения, вас не
стал вчера уговаривать не пускать козла в огород, так ли-с? А между тем я вас
вчера отговаривал, – отговаривал потому, что предчувствовал. Всё предусмотреть,
разумеется, возможности не было: он, наверно, и сам не знал, еще за минуту, чем
выпалит. Эти нервные старички разве похожи на людей! Но еще можно спасти:
пошлите к нему завтра же, для удовлетворения публики, административным порядком
и со всеми онёрами, двух докторов, узнать о здоровье, даже сегодня бы можно, и
прямо в больницу, на холодные примочки. По крайней мере все рассмеются и
увидят, что обижаться нечем. Я об этом еще сегодня же на бале возвещу, так как
я сын. Другое дело Кармазинов, тот вышел зеленым ослом и протащил свою статью
целый час, – вот уж этот, без сомнения, со мной в заговоре! Дай, дескать, уж и
я нагажу, чтобы повредить Юлии Михайловне!
– О, Кармазинов, quelle honte!
[208]
Я сгорела, сгорела со
стыда за нашу публику!
– Ну-с, я бы не сгорел, а его самого изжарил. Публика-то
ведь права. А кто опять виноват в Кармазинове? Навязывал я вам его или нет?
Участвовал в его обожании или нет? Ну да черт с ним, а вот третий маньяк,
политический, ну это другая статья. Тут уж все дали маху, а не мой один заговор.
