– Вам, excellente amie,
[13]
без всякого сомнения известно, –
говорил он, кокетничая и щегольски растягивая слова, – что такое значит русский
администратор, говоря вообще, и что значит русский администратор внове, то есть
нововыпеченный, новопоставленный… Ces interminables mots russes!..
[14]
Но вряд
ли могли вы узнать практически, что такое значит административный восторг и
какая именно это штука?
– Административный восторг? Не знаю, что такое.
– То есть… Vous savez, chez nous… En un mot,
[15]
поставьте
какую-нибудь самую последнюю ничтожность у продажи каких-нибудь дрянных билетов
на железную дорогу, и эта ничтожность тотчас же сочтет себя вправе смотреть на
вас Юпитером, когда вы пойдете взять билет, pour vous montrer son pouvoir.
[16]
«Дай-ка, дескать, я покажу над тобою мою власть…» И это в них до
административного восторга доходит… En un mot, я вот прочел, что какой-то
дьячок в одной из наших заграничных церквей, – mais c’est très
curieux,
[17]
– выгнал, то есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное
английское семейство, les dames charmantes,
[18]
пред самым началом
великопостного богослужения, – vous savez ces chants et le livre de Job…
[19]
–
единственно под тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам
есть непорядок и чтобы приходили в показанное время…», и довел до обморока…
Этот дьячок был в припадке административного восторга, et il a montré
son pouvoir…
[20]
– Сократите, если можете, Степан Трофимович.
– Господин фон Лембке поехал теперь по губернии. En un mot,
этот Андрей Антонович, хотя и русский немец православного исповедания и даже –
уступлю ему это – замечательно красивый мужчина, из сорокалетних…
– С чего вы взяли, что красивый мужчина? У него бараньи
глаза.
– В высшей степени. Но уж я уступаю, так и быть, мнению
наших дам…
– Перейдемте, Степан Трофимович, прошу вас! Кстати, вы
носите красные галстуки, давно ли?
– Это я… я только сегодня…
– А делаете ли вы ваш моцион? Ходите ли ежедневно по шести
верст прогуливаться, как вам предписано доктором?
– Не… не всегда.
– Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! –
раздражительно вскричала она. – Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст
ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы
одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш
красный галстук… quelle idée rouge!
[21]
Продолжайте о фон Лембке, если в
самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
– En un mot, я только ведь хотел сказать, что это один из
тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в
ничтожестве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной
супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством… То есть он
теперь уехал… то есть я хочу сказать, что про меня тотчас же нашептали в оба
уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же
начал справляться.
– Да правда ли?
– Я даже меры принял. Когда про вас «до-ло-жили», что вы
«управляли губернией», vous savez,
[22]
– он позволил себе выразиться, что
«подобного более не будет».
– Так и сказал?
– Что «подобного более не будет», и avec cette morgue
[23]
…
Супругу, Юлию Михайловну, мы узрим здесь в конце августа, прямо из Петербурга.
– Из-за границы. Мы там встретились.
– Vraiment?
[24]
– В Париже и в Швейцарии. Она Дроздовым родня.
– Родня? Какое замечательное совпадение! Говорят,
честолюбива и… с большими будто бы связями?
– Вздор, связишки! До сорока пяти лет просидела в девках без
копейки, а теперь выскочила за своего фон Лембке, и, конечно, вся ее цель
теперь его в люди вытащить. Оба интриганы.
– И, говорят, двумя годами старше его?
– Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге;
на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта,
бывало, всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу,
так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей
тогда двадцать пять лет уже было, а ее всё как девчонку в коротеньком платьице
вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
– Эту муху я точно вижу.
– Я вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась, Вы
ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло быть яснее? Что же застаю? Сама
же эта дура Дроздова, – она всегда только дурой была, – вдруг смотрит
вопросительно: зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я была
удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова
племянник, – всё ясно! Разумеется, я мигом всё переделала и Прасковья опять на
моей стороне, но интрига, интрига!
– Которую вы, однако же, победили. О, вы Бисмарк!
– Не будучи Бисмарком, я способна, однако же, рассмотреть
фальшь и глупость, где встречу. Лембке – это фальшь, а Прасковья – глупость.
Редко я встречала более раскисшую женщину, и вдобавок ноги распухли, и вдобавок
добра. Что может быть глупее глупого добряка?
– Злой дурак, ma bonne amie,
[25]
злой дурак еще глупее, –
благородно оппонировал Степан Трофимович.
– Вы, может быть, и правы, вы ведь Лизу помните?
– Charmante enfant!
[26]
– Но теперь уже не enfant, а женщина, и женщина с
характером. Благородная и пылкая, и люблю в ней, что матери не спускает,
доверчивой дуре. Тут из-за этого кузена чуть не вышла история.
