Он встал с места и прошел несколько шагов по комнате.
– Хорошо, пусть так должно кончиться… Но как могло это всё
случиться?
– Вот забота! И главное, что вы это сами знаете как по
пальцам и понимаете лучше всех на свете и сами рассчитывали. Я барышня, мое
сердце в опере воспитывалось, вот с чего и началось, вся разгадка.
– Нет.
– Тут нет ничего, что может растерзать ваше самолюбие, и всё
совершенная правда. Началось с красивого мгновения, которого я не вынесла.
Третьего дня, когда я вас всенародно «обидела», а вы мне ответили таким
рыцарем, я приехала домой и тотчас догадалась, что вы потому от меня бегали,
что женаты, а вовсе не из презрения ко мне, чего я в качестве светской барышни
всего более опасалась. Я поняла, что меня же вы, безрассудную, берегли, убегая.
Видите, как я ценю ваше великодушие. Тут подскочил Петр Степанович и тотчас же
мне всё объяснил. Он мне открыл, что вас колеблет великая мысль, пред которою
мы оба с ним совершенно ничто, но что я все-таки у вас поперек дороги. Он и
себя тут причел; он непременно хотел втроем и говорил префантастические вещи,
про ладью и про кленовые весла из какой-то русской песни. Я его похвалила,
сказала ему, что он поэт, и он принял за самую неразменную монету. А так как я
и без того давно знала, что меня всего на один миг только хватит, то взяла и
решилась. Ну вот и всё, и довольно, и, пожалуйста, больше без объяснений.
Пожалуй, еще поссоримся. Никого не бойтесь, я всё на себя беру. Я дурная,
капризная, я оперною ладьей соблазнилась, я барышня… А знаете, я все-таки
думала, что вы ужасно как меня любите. Не презирайте дуру и не смейтесь за эту
слезинку, что сейчас упала. Я ужасно люблю плакать «себя жалеючи». Ну,
довольно, довольно. Я ни на что не способна, и вы ни на что не способны; два
щелчка с обеих сторон, тем и утешимся. По крайней мере самолюбие не страдает.
– Сон и бред! – вскричал Николай Всеволодович, ломая руки и
шагая по комнате. – Лиза, бедная, что ты сделала над собою?
– Обожглась на свечке и больше ничего. Уж не плачете ли и
вы? Будьте приличнее, будьте бесчувственнее…
– Зачем, зачем ты пришла ко мне?
– Но вы не понимаете, наконец, в какое комическое положение
ставите сами себя пред светским мнением такими вопросами?
– Зачем ты себя погубила, так уродливо и так глупо, и что
теперь делать?
– И это Ставрогин, «кровопийца Ставрогин», как называет вас
здесь одна дама, которая в вас влюблена! Слушайте, я ведь вам уже сказала: я
разочла мою жизнь на один только час и спокойна. Разочтите и вы так свою…
впрочем, вам не для чего; у вас так еще много будет разных «часов» и
«мгновений».
– Столько же, сколько у тебя; даю тебе великое слово мое, ни
часу более, как у тебя!
Он всё ходил и не видал ее быстрого, пронзительного взгляда,
вдруг как бы озарившегося надеждой. Но луч света погас в ту же минуту.
– Если бы ты знала цену моей теперешней невозможной
искренности, Лиза, если б я только мог открыть тебе…
– Открыть? Вы хотите мне что-то открыть? Сохрани меня боже
от ваших открытий! – прервала она почти с испугом.
Он остановился и ждал с беспокойством.
– Я вам должна признаться, у меня тогда, еще с самой
Швейцарии, укрепилась мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и
кровавое, и… и в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде.
Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами
всю вашу жизнь… Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас уйду, –
вскочила она со стула с брезгливым и презрительным движением.
– Мучь меня, казни меня, срывай на мне злобу, – вскричал он
в отчаянии. – Ты имеешь полное право! Я знал, что я не люблю тебя, и погубил
тебя. Да, «я оставил мгновение за собой»; я имел надежду… давно уже… последнюю…
Я не мог устоять против света, озарившего мое сердце, когда ты вчера вошла ко
мне, сама, одна, первая. Я вдруг поверил… Я, может быть, верую еще и теперь.
– За такую благородную откровенность отплачу вам тем же: не
хочу я быть вашею сердобольною сестрой. Пусть я, может быть, и в самом деле в
сиделки пойду, если не сумею умереть кстати сегодня же; но хоть пойду, да не к
вам, хотя и вы, конечно, всякого безногого и безрукого стоите. Мне всегда
казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой
паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его
бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь. Обратитесь к Дашеньке; та с вами
поедет куда хотите.
– А вы ее и тут не могли не вспомнить?
– Бедная собачка! Кланяйтесь ей. Знает она, что вы еще в
Швейцарии ее себе под старость определили? Какая заботливость! Какая
предусмотрительность! Ай, кто это?
В глубине залы чуть-чуть отворилась дверь; чья-то голова
просунулась и торопливо спряталась.
– Это ты, Алексей Егорыч? – спросил Ставрогин.
– Нет, это всего только я, – высунулся опять до половины
Петр Степанович. – Здравствуйте, Лизавета Николаевна; во всяком случае с добрым
утром. Так и знал, что найду вас обоих в этой зале. Я совершенно на одно
мгновение, Николай Всеволодович, – во что бы то ни стало спешил на пару слов…
необходимейших… всего только парочку!
Ставрогин пошел, но с трех шагов воротился к Лизе.
– Если сейчас что-нибудь услышишь, Лиза, то знай: я виновен.
Она вздрогнула и пугливо посмотрела на него; но он поспешно
вышел.
II
Комната, из которой выглянул Петр Степанович, была большая
овальная прихожая. Тут до него сидел Алексей Егорыч, но он его выслал. Николай
Всеволодович притворил за собою дверь в залу и остановился в ожидании. Петр
Степанович быстро и пытливо оглядел его.
– Ну?
– То есть если вы уже знаете, – заторопился Петр Степанович,
казалось, желая вскочить глазами в душу, – то, разумеется, никто из нас ни в
чем не виноват, и прежде всех вы, потому что это такое стечение… совпадение
случаев… одним словом, юридически до вас не может коснуться, и я летел
предуведомить.
– Сгорели? Зарезаны?
– Зарезаны, но не сгорели, это-то и скверно, но я вам даю
честное слово, что я и тут не виновен, как бы вы ни подозревали меня, – потому
что, может быть, подозреваете, а? Хотите всю правду: видите, у меня
действительно мелькала мысль, – сами же вы ее мне подсказали, не серьезно, а
дразня меня (потому что не стали же бы вы серьезно подсказывать), – но я не
решался, и не решился бы ни за что, ни за сто рублей, – да тут и выгод-то
никаких, то есть для меня, для меня… (Он ужасно спешил и говорил как трещотка.)
Но вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших не
было ни рубля, и, главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине
Лебядкину двести тридцать рублей, третьего дня, еще с вечера, – слышите,
третьего дня, а не вчера после «чтения», заметьте это: это весьма важное
совпадение, потому что я ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к
вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы
третьего дня отличились, вздумали всем объявить вашу тайну. Ну, там я не вхожу…
ваше дело… рыцарь… но, признаюсь, удивился, как дубиной по лбу. Но так как мне
эти трагедии наскучили вельми, – и заметьте, я говорю серьезно, хоть и
употребляю славянские выражения, – так как всё это вредит, наконец, моим
планам, то я и дал себе слово спровадить Лебядкиных во что бы ни стало и без
вашего ведома в Петербург, тем более что и сам он туда порывался. Одна ошибка:
дал деньги от вашего имени; ошибка или нет? Может, и не ошибка, а? Слушайте же
теперь, слушайте, как это всё обернулось… – В горячке речи он приблизился к
Ставрогину вплоть и стал было хватать его за лацкан сюртука (ей-богу, может
быть, нарочно). Ставрогин сильным движением ударил его по руке.
