– Ну чего ж вы… полноте… этак руку сломаете… тут главное в
том, как это обернулось, – затрещал он вновь, нимало даже не удивившись удару.
– Я с вечера выдаю деньги, с тем чтоб он и сестрица завтра чем свет
отправлялись; поручаю это дельце подлецу Липутину, чтобы сам посадил и
отправил. Но мерзавцу Липутину понадобилось сошкольничать с публикой – может
быть, слышали? На «чтении»? Слушайте же, слушайте: оба пьют, сочиняют стихи, из
которых половина липутинских; тот его одевает во фрак, меня между тем уверяет,
что уже отправил с утра, а его бережет где-то в задней каморке, чтобы выпихнуть
на эстраду. Но тот быстро и неожиданно напивается. Затем известный скандал,
затем его доставляют домой полумертвого, а Липутин у него вынимает тихонько
двести рублей, оставляя мелочь. Но, к несчастью, оказывается, что тот уже утром
эти двести рублей тоже из кармана вынимал, хвастался и показывал где не
следует. А так как Федька того и ждал, а у Кириллова кое-что слышал (помните,
ваш намек?), то и решился воспользоваться. Вот и вся правда. Я рад по крайней
мере, что Федька денег не нашел, а ведь на тысячу подлец рассчитывал! Торопился
и пожара, кажется, сам испугался… Верите, мне этот пожар как поленом по голове.
Нет, это черт знает что такое! Это такое самовластие… Вот видите, я пред вами,
столького от вас ожидая, ничего не потаю: ну да, у меня уже давно эта идейка об
огне созревала, так как она столь народна и популярна; но ведь я берег ее на
критический час, на то драгоценное мгновение, когда мы все встанем и… А они
вдруг вздумали своевластно и без приказу теперь, в такое мгновение, когда
именно надо бы притаиться да в кулак дышать! Нет, это такое самовластие!..
одним словом, я еще ничего не знаю, тут говорят про двух шпигулинских… но если
тут есть и наши, если хоть один из них тут погрел свои руки – горе тому! Вот
видите, что значит хоть капельку распустить! Нет, эта демократическая сволочь с
своими пятерками – плохая опора; тут нужна одна великолепная, кумирная,
деспотическая воля, опирающаяся на нечто не случайное и вне стоящее… Тогда и
пятерки подожмут хвосты повиновения и с подобострастием пригодятся при случае.
Но во всяком случае, хоть там теперь и кричат во все трубы, что Ставрогину надо
было жену сжечь, для того и город сгорел, но…
– А уж кричат во все трубы?
– То есть еще вовсе нет, и, признаюсь, я ровно ничего не
слыхал, но ведь с народом что поделаешь, особенно с погорелыми: Vox populi vox
dei.
[216]
Долго ли глупейший слух по ветру пустить?.. Но ведь, в сущности, вам
ровно нечего опасаться. Юридически вы совершенно правы, по совести тоже, – ведь
вы не хотели же? Не хотели? Улик никаких, одно совпадение… Разве вот Федька
припомнит ваши тогдашние неосторожные слова у Кириллова (и зачем вы их тогда
сказали?), но ведь это вовсе ничего не доказывает, а Федьку мы сократим. Я сегодня
же его сокращаю…
– А трупы совсем не сгорели?
– Нимало; эта каналья ничего не сумела устроить как следует.
Но я рад по крайней мере, что вы так спокойны… потому что хоть вы и ничем тут
не виноваты, ни даже мыслью, но ведь все-таки. И притом согласитесь, что всё
это отлично обертывает ваши дела: вы вдруг свободный вдовец и можете сию минуту
жениться на прекрасной девице с огромными деньгами, которая, вдобавок, уже в
ваших руках. Вот что может сделать простое, грубое совпадение обстоятельств –
а?
– Вы угрожаете мне, глупая голова?
– Ну полноте, полноте, уж сейчас и глупая голова, и что за
тон? Чем бы радоваться, а вы… Я нарочно летел, чтобы скорей предуведомить… Да и
чем мне вам угрожать? Очень мне вас надо из-за угроз-то! Мне надо вашу добрую
волю, а не из страху. Вы свет и солнце… Это я вас изо всей силы боюсь, а не вы
меня! Я ведь не Маврикий Николаевич… И представьте, я лечу сюда на беговых
дрожках, а Маврикий Николаевич здесь у садовой вашей решетки, на заднем углу
сада… в шинели, весь промок, должно быть всю ночь сидел! Чудеса! до чего могут
люди с ума сходить!
– Маврикий Николаевич? Правда?
– Правда, правда. Сидит у садовой решетки. Отсюда, – отсюда
в шагах трехстах, я думаю. Я поскорее мимо него, но он меня видел. Вы не знали?
В таком случае очень рад, что не забыл передать. Вот этакой-то всего опаснее на
случай, если с ним револьвер, и, наконец, ночь, слякоть, естественная
раздражительность, – потому что ведь каковы же его обстоятельства-то, ха-ха!
Как вы думаете, зачем он сидит?
– Лизавету Николаевну, разумеется, ждет.
– Во-от! Да с чего она к нему выйдет? И… в такой дождь… вот
дурак-то!
– Она сейчас к нему выйдет.
– Эге! Вот известие! Стало быть… Но послушайте, ведь теперь
совершенно изменились ее дела: к чему теперь ей Маврикий? Ведь вы свободный
вдовец и можете завтра же на ней жениться? Она еще не знает, – предоставьте
мне, и я вам тотчас же всё обделаю. Где она, надо и ее обрадовать.
– Обрадовать?
– Еще бы, идем.
– А вы думаете, она про эти трупы не догадается? – как-то
особенно прищурился Ставрогин.
– Конечно, не догадается, – решительным дурачком подхватил
Петр Степанович, – потому что ведь юридически… Эх, вы! Да хоть бы и догадалась!
У женщин всё это так отлично стушевывается, вы еще не знаете женщин! Кроме
того, что ей теперь вся выгода за вас выйти, потому что ведь все-таки она себя
оскандалила, кроме того, я ей про «ладью» наговорил: я именно увидел, что
«ладьей»-то на нее и подействуешь, стало быть, вот какого она калибра девица.
Не беспокойтесь, она так через эти трупики перешагнет, что лю-ли! – тем более
что вы совершенно, совершенно невинны, не правда ли? Она только прибережет эти
трупики, чтобы вас потом уколоть, этак на второй годик супружества. Всякая
женщина, идя к венцу, в этом роде чем-нибудь запасается из мужнина старого, но
ведь тогда… что через год-то будет? Ха-ха-ха!
– Если вы на беговых дрожках, то довезите ее сейчас до
Маврикия Николаевича. Она сейчас сказала, что терпеть меня не может и от меня
уйдет, и, конечно, не возьмет от меня экипажа.
– Во-от! Да неужто вправду уезжает? Отчего бы это могло
произойти? – глуповато посмотрел Петр Степанович.
– Догадалась как-нибудь, в эту ночь, что я вовсе ее не
люблю… о чем, конечно, всегда знала.
– Да разве вы ее не любите? – подхватил Петр Степанович с
видом беспредельного удивления. – А коли так, зачем же вы ее вчера, как вошла,
у себя оставили и как благородный человек не уведомили прямо, что не любите?
Это ужасно подло с вашей стороны; да и в каком же подлом виде вы меня пред нею
поставили?
Ставрогин вдруг рассмеялся.
– Я на обезьяну мою смеюсь, – пояснил он тотчас же.
– А! догадались, что я распаясничался, – ужасно весело
рассмеялся и Петр Степанович, – я чтобы вас рассмешить! Представьте, я ведь
тотчас же, как вы вышли ко мне, по лицу догадался, что у вас «несчастье». Даже,
может быть, полная неудача, а? Ну, бьюсь же об заклад, – вскричал он, почти
захлебываясь от восторга, – что вы всю ночь просидели в зале рядышком на
стульях и о каком-нибудь высочайшем благородстве проспорили всё драгоценное
время… Ну простите, простите; мне что: я ведь еще вчера знал наверно, что у вас
глупостью кончится. Я вам привез ее единственно, чтобы вас позабавить и чтобы
доказать, что со мною вам скучно не будет; триста раз пригожусь в этом роде; я
вообще люблю быть приятен людям. Если же теперь она вам не нужна, на что я и
рассчитывал, с тем и ехал, то…
