– Во-первых, вы не туда, – залепетал Петр Степанович, – нам
надо сюда, а не мимо сада; а во-вторых, во всяком случае пешком невозможно, до
вас три версты, а у вас и одежи нет. Если бы вы капельку подождали. Я ведь на
беговых, лошадь тут на дворе, мигом подам, посажу и доставлю, так что никто не
увидит.
– Какой вы добрый… – ласково проговорила Лиза.
– Помилуйте, в подобном случае всякий гуманный человек на
моем месте также…
Лиза поглядела на него и удивилась.
– Ах, боже мой, а я думала, что тут всё еще тот старик!
– Послушайте, я ужасно рад, что вы это так принимаете,
потому что всё это предрассудок ужаснейший, и если уж на то пошло, то не лучше
ли я этому старику сейчас велю обработать карету, всего десять минут, а мы
воротимся и под крыльцом подождем, а?
– Я прежде хочу… где эти убитые?
– А, ну вот еще фантазия! Я так и боялся… Нет, мы уж эту
дрянь лучше оставим в стороне; да и нечего вам смотреть.
– Я знаю, где они, я этот дом знаю.
– Ну что ж, что знаете! Помилуйте, дождь, туман (вот, однако
ж, обязанность священную натащил!)… Слушайте, Лизавета Николаевна, одно из
двух: или вы со мной на дрожках, тогда подождите и ни шагу вперед, потому что
если еще шагов двадцать, то нас непременно заметит Маврикий Николаевич.
– Маврикий Николаевич! Где? Где?
– Ну, а если вы с ним хотите, то я, пожалуй, вас еще немного
проведу и укажу его, где сидит, а сам уж слуга покорный; я к нему не хочу
теперь подходить.
– Он ждет меня, боже! – вдруг остановилась она, и краска
разлилась по ее лицу.
– Но помилуйте, если он человек без предрассудков! Знаете,
Лизавета Николаевна, это всё не мое дело; я совершенно тут в стороне, и вы это
сами знаете; но я ведь вам все-таки желаю добра… Если не удалась наша «ладья»,
если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом…
– Ах, чудесно! – вскричала Лиза.
– Чудесно, а у самой слезы текут. Тут нужно мужество. Надо
ни в чем не уступать мужчине. В наш век, когда женщина… фу, черт (едва не
отплевался Петр Степанович)! А главное, и жалеть не о чем: может, оно и отлично
обернется. Маврикий Николаевич человек… одним словом, человек чувствительный,
хотя и неразговорчивый, что, впрочем, тоже хорошо, конечно при условии, если он
без предрассудков…
– Чудесно, чудесно! – истерически рассмеялась Лиза.
– А, ну, черт… Лизавета Николаевна, – опикировался вдруг
Петр Степанович, – я ведь, собственно, тут для вас же… мне ведь что… Я вам
услужил вчера, когда вы сами того захотели, а сегодня… Ну, вот отсюда видно
Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна,
читали вы «Полиньку Сакс»?
– Что такое?
– Есть такая повесть, «Полинька Сакс». Я еще студентом
читал… Там какой-то чиновник, Сакс, с большим состоянием, арестовал на даче
жену за неверность… А, ну, черт, наплевать! Вот увидите, что Маврикий
Николаевич еще до дому сделает вам предложение. Он нас еще не видит.
– Ах, пусть не видит! – вскричала вдруг Лиза как безумная. –
Уйдемте, уйдемте! В лес, в поле!
И она побежала назад.
– Лизавета Николаевна, это уж такое малодушие! – бежал за
нею Петр Степанович. – И к чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив,
посмотрите ему прямо и гордо в глаза… Если вы что-нибудь насчет того…
девичьего… то ведь это такой предрассудок, такая отсталость… Да куда же вы,
куда же вы? Эх, бежит! Воротимтесь уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки…
Да куда же вы? Там поле… ну, упала!..
Он остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и Петр
Степанович уже шагов на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о
кочку. В ту же минуту сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия
Николаевича, который видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез поле. Петр
Степанович в один миг отретировался в ворота ставрогинского дома, чтобы
поскорее сесть на свои дрожки.
А Маврикий Николаевич, в страшном испуге, уже стоял подле
поднявшейся Лизы, склонясь над нею и держа ее руку в своих руках. Вся
невероятная обстановка этой встречи потрясла его разум, и слезы текли по его
лицу. Он видел ту, пред которою столь благоговел, безумно бегущею чрез поле, в
такой час, в такую погоду, в одном платье, в этом пышном вчерашнем платье,
теперь измятом, загрязненном от падения… Он не мог сказать слова, снял свою
шинель и дрожавшими руками стал укрывать ее плечи. Вдруг он вскрикнул,
почувствовав, что она прикоснулась губами к его руке.
– Лиза! – вскричал он, – я ничего не умею, но не отгоняйте
меня от себя!
– О да, пойдемте скорей отсюда, не оставляйте меня! – и,
сама схватив его за руку, она повлекла его за собой. – Маврикий Николаевич, –
испуганно понизила она вдруг голос, – я там всё храбрилась, а здесь смерти
боюсь. Я умру, очень скоро умру, но я боюсь, боюсь умирать… – шептала она,
крепко сжимая его руку.
– О, хоть бы кто-нибудь! – в отчаянии оглядывался он кругом,
– хоть бы какой проезжий! Вы промочите ноги, вы… потеряете рассудок!
– Ничего, ничего, – ободряла она его, – вот так, при вас я
меньше боюсь, держите меня за руку, ведите меня… Куда мы теперь, домой? Нет, я
хочу сначала видеть убитых. Они, говорят, зарезали его жену, а он говорит, что
он сам зарезал; ведь это неправда, неправда? Я хочу видеть сама зарезанных… за
меня… из-за них он в эту ночь разлюбил меня… Я увижу и всё узнаю. Скорей,
скорей, я знаю этот дом… там пожар… Маврикий Николаевич, друг мой, не прощайте
меня, бесчестную! Зачем меня прощать? Чего вы плачете? Дайте мне пощечину и
убейте здесь в поле, как собаку!
– Никто вам теперь не судья, – твердо произнес Маврикий
Николаевич, – прости вам бог, а я ваш судья меньше всех!
Но странно было бы описывать их разговор. А между тем оба
шли рука в руку, скоро, спеша, словно полоумные. Они направлялись прямо на
пожар. Маврикий Николаевич всё еще не терял надежды встретить хоть какую-нибудь
телегу, но никто не попадался. Мелкий, тонкий дождь проницал всю окрестность,
поглощая всякий отблеск и всякий оттенок и обращая всё в одну дымную,
свинцовую, безразличную массу. Давно уже был день, а казалось, всё еще не
рассвело. И вдруг из этой дымной, холодной мглы вырезалась фигура, странная и
нелепая, шедшая им навстречу. Воображая теперь, думаю, что я бы не поверил
глазам, если б даже был на месте Лизаветы Николаевны; а между тем она радостно
вскрикнула и тотчас узнала подходившего человека. Это был Степан Трофимович.
Как он ушел, каким образом могла осуществиться безумная, головная идея его
бегства – о том впереди. Упомяну лишь, что в это утро он был уже в лихорадке,
но и болезнь не остановила его: он твердо шагал по мокрой земле; видно было,
что обдумал предприятие, как только мог это сделать лучше, один при всей своей
кабинетной неопытности. Одет был «по-дорожному», то есть шинель в рукава, а
подпоясан широким кожаным лакированным поясом с пряжкой, при этом высокие новые
сапоги и панталоны в голенищах. Вероятно, он так давно уже воображал себе
дорожного человека, а пояс и высокие сапоги с блестящими гусарскими голенищами,
в которых он не умел ходить, припас еще несколько дней назад. Шляпа с широкими
полями, гарусный шарф, плотно обматывавший шею, палка в правой руке, а в левой
чрезвычайно маленький, но чрезмерно туго набитый саквояж довершали костюм.
Вдобавок, в той же правой руке распущенный зонтик. Эти три предмета – зонтик,
палку и саквояж – было очень неловко нести всю первую версту, а со второй и
тяжело.
