– Неужто это в самом деле вы? – вскричала Лиза, оглядывая
его в скорбном удивлении, сменившем первый порыв ее бессознательной радости.
– Lise! – вскричал и Степан Трофимович, бросаясь к ней тоже
почти в бреду. – Chère, chère, неужто и вы… в таком тумане?
Видите: зарево! Vous êtes malheureuse, n’est-ce pas?
[217]
Вижу, вижу, не
рассказывайте, но не расспрашивайте и меня. Nous sommes tous malheureux, mais
il faut les pardonner tous. Pardonnons, Lise,
[218]
и будем свободны навеки.
Чтобы разделаться с миром и стать свободным вполне – il faut pardonner,
pardonner et pardonner!
[219]
– Но зачем вы становитесь на колени?
– Затем, что, прощаясь с миром, хочу, в вашем образе,
проститься и со всем моим прошлым! – Он заплакал и поднес обе ее руки к своим
заплаканным глазам. – Становлюсь на колена пред всем, что было прекрасно в моей
жизни, лобызаю и благодарю! Теперь я разбил себя пополам: там – безумец,
мечтавший взлететь на небо, vingt deux ans!
[220]
Здесь – убитый и озябший
старик-гувернер… chez се marchand, s’il existe pourtant ce marchand…
[221]
Но
как вы измокли, Lise! – вскричал он, вскакивая на ноги, почувствовав, что
промокли и его колени на мокрой земле, – и как это можно, вы в таком платье?..
и пешком, и в таком поле… Вы плачете? Vous êtes malheureuse?
[222]
Ба, я
что-то слышал… Но откуда же вы теперь? – с боязливым видом ускорял он вопросы,
в глубоком недоумении посматривая на Маврикия Николаевича, – mais savez-vous
l’heure qu’il est!
[223]
– Степан Трофимович, слышали вы что-нибудь там про убитых
людей… Это правда? Правда?
– Эти люди! Я видел зарево их деяний всю ночь. Они не могли
кончить иначе… (Глаза его вновь засверкали.) Бегу из бреду, горячечного сна,
бегу искать Россию, existe-t-elle la Russie? Bah, c’est vous, cher
capitaine!
[224]
Никогда не сомневался, что встречу вас где-нибудь при высоком
подвиге… Но возьмите мой зонтик и – почему же непременно пешком? Ради бога
возьмите хоть зонтик, а я всё равно где-нибудь найму экипаж. Ведь я потому
пешком, что Stasie (то есть Настасья) раскричалась бы на всю улицу, если б
узнала, что я уезжаю; я и ускользнул сколь возможно incognito. Я не знаю, там в
«Голосе» пишут про повсеместные разбои, но ведь не может же, я думаю, быть, что
сейчас, как вышел на дорогу, тут и разбойник? Chère Lise,
[225]
вы,
кажется, сказали, что кто-то кого-то убил? О mon Dieu,
[226]
с вами дурно!
– Идем, идем! – вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая
за собою Маврикия Николаевича. – Постойте, Степан Трофимович, – воротилась она
вдруг к нему, – постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас бы
лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу –
так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому
ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так… Пойдемте же! Пойдемте же!
Прибытие их к роковому дому произошло именно в то самое
мгновение, когда сбившаяся пред домом густая толпа уже довольно наслушалась о Ставрогине
и о том, как выгодно было ему зарезать жену. Но все-таки, повторяю, огромное
большинство продолжало слушать молча и неподвижно. Выходили из себя лишь пьяные
горланы да люди «срывающиеся», вроде как тот махавший руками мещанин. Его все
знали как человека даже тихого, но он вдруг как бы срывался и куда-то летел,
если что-нибудь известным образом поражало его. Я не видел, как прибыли Лиза и
Маврикий Николаевич. Впервой я заметил Лизу, остолбенев от изумления, уже
далеко от меня в толпе, а Маврикия Николаевича даже сначала и не разглядел.
Кажется, был такой миг, что он от нее отстал шага на два за теснотой или его
оттерли. Лиза, прорывавшаяся сквозь толпу, не видя и не замечая ничего кругом
себя, словно горячечная, словно убежавшая из больницы, разумеется, слишком
скоро обратила на себя внимание: громко заговорили и вдруг завопили. Тут кто-то
крикнул: «Это ставрогинская!» И с другой стороны: «Мало что убьют, глядеть
придут!» Вдруг я увидел, что над ее головой, сзади, поднялась и опустилась
чья-то рука; Лиза упала. Раздался ужасный крик Маврикия Николаевича,
рванувшегося на помощь и ударившего изо всех сил заслонявшего от него Лизу
человека. Но в тот же самый миг обхватил его сзади обеими руками тот мещанин.
Несколько времени нельзя было ничего разглядеть в начавшейся свалке. Кажется,
Лиза поднялась, но опять упала от другого удара. Вдруг толпа расступилась, и
образовался небольшой пустой круг около лежавшей Лизы, а окровавленный,
обезумевший Маврикий Николаевич стоял над нею, крича, плача и ломая руки. Не
помню в полной точности, как происходило дальше; помню только, что Лизу вдруг
понесли. Я бежал за нею; она была еще жива и, может быть, еще в памяти. Из
толпы схватили мещанина и еще трех человек. Эти трое до сих пор отрицают всякое
свое участие в злодеянии, упорно уверяя, что их захватили ошибкой; может, они и
правы. Мещанин, хоть и явно уличенный, но, как человек без толку, до сих пор
еще не может разъяснить обстоятельно происшедшего. Я тоже, как очевидец, хотя и
отдаленный, должен был дать на следствии мое показание: я заявил, что всё
произошло в высшей степени случайно, через людей, хотя, может быть, и
настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку. Такого мнения
держусь и теперь.
Глава четвертая
Последнее решение
I
В это утро Петра Степановича многие видели; видевшие
упомнили, что он был в чрезвычайно возбужденном состоянии. В два часа пополудни
он забегал к Гаганову, всего за день прибывшему из деревни и у которого
собрался полон дом посетителей, много и горячо говоривших о только что
происшедших событиях. Петр Степанович говорил больше всех и заставил себя
слушать. Его всегда считали у нас за «болтливого студента с дырой в голове», но
теперь он говорил об Юлии Михайловне, а при всеобщей суматохе тема была
захватывающая. Он сообщил о ней, в качестве ее недавнего и интимнейшего
конфидента, много весьма новых и неожиданных подробностей; нечаянно (и,
конечно, неосторожно) сообщил несколько ее личных отзывов о всем известных в
городе лицах, чем тут же кольнул самолюбия. Выходило у него неясно и сбивчиво,
как у человека не хитрого, но который поставлен, как честный человек, в
мучительную необходимость разъяснить разом целую гору недоумений и который, в
простодушной своей неловкости, сам не знает, с чего начать и чем кончить.
Довольно тоже неосторожно проскользнуло у него, что Юлии Михайловне была
известна вся тайна Ставрогина и что она-то и вела всю интригу. Она-де и его,
Петра Степановича, подвела, потому что он сам был влюблен в эту несчастную
Лизу, а между тем его так «подвернули», что он же почти проводил ее в карете к
Ставрогину. «Да, да, хорошо вам, господа, смеяться, а если б я только знал,
если б знал, чем это кончится!» – заключил он. На разные тревожные вопросы о
Ставрогине он прямо заявил, что катастрофа с Лебядкиным, по его мнению, чистый
случай и виновен во всем сам Лебядкин, показывавший деньги. Он это особенно
хорошо разъяснил. Один из слушателей как-то заметил ему, что он напрасно
«представляется»; что он ел, пил, чуть не спал в доме Юлии Михайловны, а теперь
первый же ее и чернит, и что это вовсе не так красиво, как он полагает. Но Петр
Степанович тотчас же защитил себя: «Я ел и пил не потому, что у меня не было
денег, и не виноват, что меня туда приглашали. Позвольте мне самому судить,
насколько мне быть за то благодарным».
