Вообще впечатление осталось в его пользу: «Пусть он малый
нелепый и, конечно, пустой, но ведь чем же он виноват в глупостях Юлии
Михайловны? Напротив, выходит, что он же ее останавливал…»
Около двух часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, о
котором было столько речей, уехал внезапно с полуденным поездом в Петербург.
Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович был до того
поражен, что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал: «Да кто
же мог его выпустить?» Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же его видели еще в
двух или трех домах.
Около сумерок он нашел возможность проникнуть и к Юлии
Михайловне, хотя и с величайшим трудом, потому что та решительно не хотела
принять его. Только три недели спустя узнал я об этом обстоятельстве от нее же
самой, пред выездом ее в Петербург. Она не сообщила подробностей, но заметила с
содроганием, что он «изумил ее тогда вне всякой меры». Полагаю, что он просто
напугал ее угрозой сообщничества, в случае если б ей вздумалось «говорить».
Необходимость же попугать тесно связывалась с его тогдашними замыслами, ей,
разумеется, неизвестными, и только потом, дней пять спустя, догадалась она,
почему он так сомневался в ее молчании и так опасался новых взрывов ее
негодования…
В восьмом часу вечера, когда уже совсем стемнело, на краю
города, в Фомином переулке, в маленьком покривившемся домике, в квартире
прапорщика Эркеля, собрались наши в полном комплекте, впятером. Общее собрание
назначено было тут самим Петром Степановичем; но он непростительно опоздал, и
члены ждали его уже час. Этот прапорщик Эркель был тот самый заезжий офицерик,
который на вечере у Виргинского просидел всё время с карандашом в руках и с
записною книжкой пред собою. В город он прибыл недавно, нанимал уединенно в
глухом переулке у двух сестер, старух мещанок, и скоро должен был уехать;
собраться у него было всего неприметнее. Этот странный мальчик отличался
необыкновенною молчаливостью; он мог просидеть десять вечеров сряду в шумной
компании и при самых необыкновенных разговорах, сам не говоря ни слова, а
напротив, с чрезвычайным вниманием следя своими детскими глазами за говорившими
и слушая. Лицо у него было прехорошенькое и даже как бы умное. К пятерке он не
принадлежал; наши предполагали, что он имел какие-то и откуда-то особые
поручения, чисто по исполнительной части. Теперь известно, что у него не было
никаких поручений, да и вряд ли сам он понимал свое положение. Он только
преклонился пред Петром Степановичем, встретив его незадолго. Если б он
встретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром и тот под
каким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его основать разбойничью
шайку и для пробы велел убить и ограбить первого встречного мужика, то он
непременно бы пошел и послушался. У него была где-то больная мать, которой он
отсылал половину своего скудного жалованья, – и как, должно быть, она целовала
эту бедную белокурую головку, как дрожала за нее, как молилась о ней! Я потому
так много о нем распространяюсь, что мне его очень жаль.
Наши были возбуждены. Происшествия прошлой ночи их поразили,
и, кажется, они перетрусили. Простой, хотя и систематический скандал, в котором
они так усердно до сих пор принимали участие, развязался для них неожиданно.
Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой – всё это были такие
сюрпризы, которых они не предполагали в своей программе. Они с жаром обвиняли
двигавшую их руку в деспотизме и неоткровенности. Одним словом, пока подали
Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решились
окончательно спросить у него категорического объяснения, а если он еще раз, как
это уже и было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но с тем, чтобы вместо
нее основать новое тайное общество «пропаганды идей», и уже от себя, на началах
равноправных и демократических. Липутин, Шигалев и знаток народа особенно
поддерживали эту мысль; Лямшин помалчивал, хотя и с согласным видом. Виргинский
колебался и желал выслушать сначала Петра Степановича. Положили выслушать Петра
Степановича; но тот всё еще не приходил; такая небрежность еще больше подлила
яду. Эркель совершенно молчал и распорядился лишь подать чаю, который принес от
хозяек собственноручно в стаканах на подносе, не внося самовара и не впуская служанки.
Петр Степанович явился только в половине девятого. Быстрыми
шагами подошел он к круглому столу пред диваном, за которым разместилась
компания; шапку оставил в руках и от чаю отказался. Вид имел злой, строгий и
высокомерный. Должно быть, тотчас же заметил по лицам, что «бунтуют».
– Прежде чем раскрою рот, выкладывайте свое, вы что-то
подобрались, – заметил он, с злобною усмешкой обводя глазами физиономии.
Липутин начал «от лица всех» и вздрагивавшим от обиды
голосом заявил, «что если так продолжать, то можно самому разбить лоб-с». О,
они вовсе не боятся разбивать свои лбы и даже готовы, но единственно лишь для
общего дела. (Общее шевеление и одобрение.) А потому пусть будут и с ними
откровенны, чтоб им всегда знать заранее, «а то что ж будет?» (Опять шевеление,
несколько гортанных звуков.) Так действовать унизительно и опасно… Мы вовсе не
потому, что боимся, а если действует один, а остальные только пешки, то один
наврет, и все попадутся. (Восклицания: да, да! Общая поддержка.)
– Черт возьми, чего же вам надо?
– А какое отношение с общим делом, – закипел Липутин, –
имеют интрижки господина Ставрогина? Пусть он там принадлежит каким-то
таинственным образом к центру, если только в самом деле существует этот
фантастический центр, да мы-то этого знать не хотим-с. А между тем совершилось
убийство, возбуждена полиция; по нитке и до клубка дойдут.
– Попадетесь вы со Ставрогиным, и мы попадемся, – прибавил
знаток народа.
– И совсем бесполезно для общего дела, – уныло закончил
Виргинский.
– Что за вздор! Убийство – дело случая, сделано Федькой для
грабежа.
– Гм. Странное, однако же, совпадение-с, – скорчился
Липутин.
– А если хотите, произошло чрез вас же.
– Это как через нас?
– Во-первых, вы, Липутин, сами в этой интриге участвовали, а
во-вторых и главное, вам приказано было отправить Лебядкина и выданы деньги, а
вы что сделали? Если б отправили, так ничего бы и не было.
– Да не вы ли сами дали идею, что хорошо бы было выпустить
его читать стихи?
– Идея не приказание. Приказание было отправить.
– Приказание. Довольно странное слово… Напротив, вы именно
приказали остановить отправку.
– Вы ошиблись и выказали глупость и своеволие. А убийство –
дело Федьки, и действовал он один, из грабежа. Вы слышали, что звонят, и
поверили. Вы струсили. Ставрогин не так глуп, а доказательство – он уехал в
двенадцать часов дня, после свидания с вице-губернатором; если бы что-нибудь
было, его бы не выпустили в Петербург среди бела дня.
– Да ведь мы вовсе не утверждаем, что господин Ставрогин сам
убивал, – ядовито и не стесняясь подхватил Липутин, – он мог даже и не знать-с,
равно как и я; а вам самим слишком хорошо известно, что я ничего не знал-с,
хотя тут же влез как баран в котел.
