Петр Степанович тотчас же подхватил вопрос и изложил свой
план. Он состоял в том, чтобы завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него
тайной типографии, в то уединенное место, где она закопана, завтра, в начале
ночи, и – «уж там и распорядиться». Он вошел во многие нужные подробности,
которые мы теперь опускаем, и разъяснил обстоятельно те настоящие двусмысленные
отношения Шатова к центральному обществу, о которых уже известно читателю.
– Всё так, – нетвердо заметил Липутин, – но так как опять…
новое приключение в том же роде… то слишком уж поразит умы.
– Без сомнения, – подтвердил Петр Степанович, – но и это
предусмотрено. Есть средство вполне отклонить подозрение.
И он с прежнею точностью рассказал о Кириллове, о его
намерении застрелиться и о том, как он обещал ждать сигнала, а умирая, оставить
записку и принять на себя всё, что ему продиктуют. (Одним словом, всё, что уже
известно читателю.)
– Твердое его намерение лишить себя жизни – философское, а
по-моему, сумасшедшее – стало известно там (продолжал разъяснять Петр
Степанович). Там не теряют ни волоска, ни пылинки, всё идет в пользу общего
дела. Предвидя пользу и убедившись, что намерение его совершенно серьезное, ему
предложили средства доехать до России (он для чего-то непременно хотел умереть
в России), дали поручение, которое он обязался исполнить (и исполнил), и, сверх
того, обязали его уже известным вам обещанием кончить с собою лишь тогда, когда
ему скажут. Он всё обещал. Заметьте, что он принадлежит делу на особых
основаниях и желает быть полезным; больше я вам открыть не могу. Завтра, после
Шатова, я продиктую ему записку, что причина смерти Шатова он. Это будет очень
вероятно: они были друзьями и вместе ездили в Америку, там поссорились, и всё
это будет в записке объяснено… и… и даже, судя по обстоятельствам, можно будет
и еще кое-что продиктовать Кириллову, например о прокламациях и, пожалуй,
отчасти пожар. Об этом, впрочем, я подумаю. Не беспокойтесь, он без
предрассудков; всё подпишет.
Раздались сомнения. Повесть показалась фантастическою. О
Кириллове, впрочем, все более или менее несколько слышали; Липутин же более
всех.
– Вдруг он раздумает и не захочет, – сказал Шигалев, – так
или этак, а все-таки он сумасшедший, стало быть, надежда неточная.
– Не беспокойтесь, господа, он захочет, – отрезал Петр
Степанович. – По уговору, я обязан предупредить его накануне, значит, сегодня
же. Я приглашаю Липутина идти сейчас со мною к нему и удостовериться, а он вам,
господа, возвратясь, сообщит, если надо сегодня же, правду ли я вам говорил или
нет. Впрочем, – оборвал он вдруг с непомерным раздражением, как будто вдруг
почувствовал, что слишком много чести так убеждать и так возиться с такими
людишками, – впрочем, действуйте как вам угодно. Если вы не решитесь, то союз
расторгнут, – но единственно по факту вашего непослушания и измены. Таким
образом, мы с этой минуты все врозь. Но знайте, что в таком случае вы, кроме
неприятности шатовского доноса и последствий его, навлекаете на себя и еще одну
маленькую неприятность, о которой было твердо заявлено при образовании союза.
Что до меня касается то, я, господа, не очень-то вас боюсь… Не подумайте, что я
уж так с вами связан… Впрочем, это всё равно.
– Нет, мы решаемся, – заявил Лямшин.
– Другого выхода нет, – пробормотал Толкаченко, – и если
только Липутин подтвердит про Кириллова, то…
– Я против; я всеми силами души моей протестую против такого
кровавого решения! – встал с места Виргинский.
– Но? – спросил Петр Степанович.
– Что но?
– Вы сказали но… и я жду.
– Я, кажется, не сказал но… Я только хотел сказать, что если
решаются, то…
– То?
Виргинский замолчал.
– Я думаю, можно пренебрегать собственною безопасностью
жизни, – отворил вдруг рот Эркель, – но если может пострадать общее дело, то, я
думаю, нельзя сметь пренебрегать собственною безопасностью жизни…
Он сбился и покраснел. Как ни были все заняты каждый своим,
но все посматривали на него с удивлением, до такой степени было неожиданно, что
он тоже мог заговорить.
– Я за общее дело, – произнес вдруг Виргинский.
Все поднялись с мест. Порешено было завтра в полдень еще раз
сообщиться вестями, хотя и не сходясь всем вместе, и уже окончательно
условиться. Объявлено было место, где зарыта типография, розданы роли и
обязанности. Липутин и Петр Степанович немедленно отправились вместе к
Кириллову.
II
В то, что Шатов донесет, наши все поверили; но в то, что
Петр Степанович играет ими как пешками, – тоже верили. А затем все знали, что
завтра все-таки явятся в комплекте на место, и судьба Шатова решена.
Чувствовали, что вдруг как мухи попали в паутину к огромному пауку; злились, но
тряслись от страху.
Петр Степанович несомненно был виноват пред ними: всё бы
могло обойтись гораздо согласнее и легче, если б он позаботился хоть на
капельку скрасить действительность. Вместо того чтобы представить факт в
приличном свете, чем-нибудь римско-гражданским или вроде того, он только
выставил грубый страх и угрозу собственной шкуре, что было уже просто
невежливо. Конечно, во всем борьба за существование, и другого принципа нет,
это всем известно, но ведь все-таки…
Но Петру Степановичу некогда было шевелить римлян; он сам
был выбит из рельсов. Бегство Ставрогина ошеломило и придавило его. Он солгал,
что Ставрогин виделся с вице-губернатором; то-то и есть, что тот уехал, не
видавшись ни с кем, даже с матерью, – и уж действительно было странно, что его
даже не беспокоили. (Впоследствии начальство принуждено было дать на это особый
ответ.) Петр Степанович разузнавал целый день, но покамест ничего не узнал, и
никогда он так не тревожился. Да и мог ли, мог ли он так, разом, отказаться от
Ставрогина! Вот почему он и не мог быть слишком нежным с нашими. К тому же они
ему руки связывали: у него уже решено было немедленно скакать за Ставрогиным, а
между тем задерживал Шатов, надо было окончательно скрепить пятерку, на всякий
случай. «Не бросать же ее даром, пожалуй и пригодится». Так, я полагаю, он
рассуждал.
А что до Шатова, то он совершенно был уверен, что тот
донесет. Он всё налгал, что говорил нашим о доносе: никогда он не видал этого
доноса и не слыхал о нем, но был уверен в нем как дважды два. Ему именно
казалось, что Шатов ни за что не перенесет настоящей минуты – смерти Лизы,
смерти Марьи Тимофеевны, – и именно теперь наконец решится. Кто знает, может,
он и имел какие-нибудь данные так полагать. Известно тоже, что он ненавидел
Шатова лично; между ними была когда-то ссора, а Петр Степанович никогда не
прощал обиды. Я даже убежден, что это-то и было главнейшею причиной.
Тротуары у нас узенькие, кирпичные, а то так и мостки. Петр
Степанович шагал посредине тротуара, занимая его весь и не обращая ни малейшего
внимания на Липутина, которому не оставалось рядом места, так что тот должен
был поспевать или на шаг позади, или, чтоб идти разговаривая рядом, сбежать на
улицу в грязь. Петр Степанович вдруг вспомнил, как он еще недавно семенил точно
так же по грязи, чтобы поспеть за Ставрогиным, который, как и он теперь, шагал
посредине, занимая весь тротуар. Он припомнил всю эту сцену, и бешенство
захватило ему дух.
