– Ба, да ведь и в самом деле он Лизавете Николаевне совсем
не родня… Виды, что ли, имеет?
– Видите, это молодой офицер, очень неразговорчивый, даже
скромный. Я всегда желаю быть справедливою. Мне кажется, он сам против всей
этой интриги и ничего не желает, а финтила только Лембке. Очень уважал Nicolas.
Вы понимаете, всё дело зависит от Лизы, но я ее в превосходных отношениях к
Nicolas оставила, и он сам обещался мне непременно приехать к нам в ноябре.
Стало быть, интригует тут одна Лембке, а Прасковья только слепая женщина. Вдруг
говорит мне, что все мои подозрения – фантазия; я в глаза ей отвечаю, что она
дура. Я на Страшном суде готова подтвердить. И если бы не просьбы Nicolas, чтоб
я оставила до времени, то я бы не уехала оттуда, не обнаружив эту фальшивую
женщину. Она у графа К. чрез Nicolas заискивала, она сына с матерью хотела
разделить. Но Лиза на нашей стороне, а с Прасковьей я сговорилась. Вы знаете,
ей Кармазинов родственник?
– Как? Родственник мадам фон Лембке?
– Ну да, ей. Дальний.
– Кармазинов, нувеллист?
– Ну да, писатель, чего вы удивляетесь? Конечно, он сам себя
почитает великим. Надутая тварь! Она с ним вместе приедет, а теперь там с ним
носится. Она намерена что-то завести здесь, литературные собрания какие-то. Он
на месяц приедет, последнее имение продавать здесь хочет. Я чуть было не
встретилась с ним в Швейцарии и очень того не желала. Впрочем, надеюсь, что
меня-то он удостоит узнать. В старину ко мне письма писал, в доме бывал. Я бы
желала, чтобы вы получше одевались, Степан Трофимович; вы с каждым днем
становитесь так неряшливы… О, как вы меня мучаете! Что вы теперь читаете?
– Я… я…
– Понимаю. По-прежнему приятели, по-прежнему попойки, клуб и
карты, и репутация атеиста. Мне эта репутация не нравится, Степан Трофимович. Я
бы не желала, чтобы вас называли атеистом, особенно теперь не желала бы. Я и
прежде не желала, потому что ведь всё это одна только пустая болтовня. Надо же
наконец сказать.
– Mais, ma chére…
[27]
– Слушайте, Степан Трофимович, во всем ученом я, конечно,
пред вами невежда, но я ехала сюда и много о вас думала. Я пришла к одному
убеждению.
– К какому же?
– К такому, что не мы одни с вами умнее всех на свете, а
есть и умнее нас.
– И остроумно и метко. Есть умнее, значит, есть и правее
нас, стало быть, и мы можем ошибаться, не так ли? Mais, ma bonne amie, положим,
я ошибусь, но ведь имею же я мое всечеловеческое, всегдашнее, верховное право
свободной совести? Имею же я право не быть ханжой и изувером, если того хочу, а
за это, естественно, буду разными господами ненавидим до скончания века. Et
puis, comme on trouve toujours plus de moines que de raison,
[28]
и так как я
совершенно с этим согласен…
– Как, как вы сказали?
– Я сказал: on trouve toujours plus de moines que de raison,
и так как я с этим…
– Это, верно, не ваше; вы, верно, откудова-нибудь взяли?
– Это Паскаль сказал.
– Так я и думала… что не вы! Почему вы сами никогда так не
скажете, так коротко и метко, а всегда так длинно тянете? Это гораздо лучше,
чем давеча про административный восторг…
– Ma foi, chére
[29]
… почему? Во-первых, потому,
вероятно, что я все-таки не Паскаль, et puis
[30]
… во-вторых, мы, русские,
ничего не умеем на своем языке сказать… По крайней мере до сих пор ничего еще
не сказали…
– Гм! Это, может быть, и неправда. По крайней мере вы бы
записывали и запоминали такие слова, знаете, в случае разговора… Ах, Степан
Трофимович, я с вами серьезно, серьезно ехала говорить!
– Chére, chére amie!
[31]
– Теперь, когда все эти Лембки, все эти Кармазиновы… О боже,
как вы опустились! О, как вы меня мучаете!.. Я бы желала, чтоб эти люди
чувствовали к вам уважение, потому что они пальца вашего, вашего мизинца не
стоят, а вы как себя держите? Что они увидят? Что я им покажу? Вместо того
чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете
себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы
одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете одного только
Поль де Кока и ничего не пишете, тогда как все они там пишут; всё ваше время
уходит на болтовню. Можно ли, позволительно ли дружиться с такою сволочью, как
ваш неразлучный Липутин?
– Почему же он мой и неразлучный? – робко протестовал Степан
Трофимович.
– Где он теперь? – строго и резко продолжала Варвара
Петровна.
– Он… он вас беспредельно уважает и уехал в С—к, после
матери получить наследство.
– Он, кажется, только и делает что деньги получает. Что
Шатов? Всё то же?
– Irascible, mais bon.
[32]
– Терпеть не могу вашего Шатова; и зол, и о себе много
думает!
– Как здоровье Дарьи Павловны?
– Вы это про Дашу? Что это вам вздумалось? – любопытно
поглядела на него Варвара Петровна. – Здорова, у Дроздовых оставила… Я в
Швейцарии что-то про вашего сына слышала, дурное, а не хорошее.
– Oh, c’est une histoire bien bête! Je vous attendais,
ma bonne amie, pour vous raconter…
[33]
– Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась.
Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда
засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь стали смеяться…
Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А
тут и без того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно,
довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!
Степан Трофимович «пощадил человека», но удалился в
смущении.
V
Дурных привычек действительно завелось у нашего друга
немало, особенно в самое последнее время. Он видимо и быстро опустился, и это
правда, что он стал неряшлив. Пил больше, стал слезливее и слабее нервами; стал
уж слишком чуток к изящному. Лицо его получило странную способность изменяться
необыкновенно быстро, с самого, например, торжественного выражения на самое
смешное и даже глупое. Не выносил одиночества и беспрерывно жаждал, чтоб его
поскорее развлекли. Надо было непременно рассказать ему какую-нибудь сплетню,
городской анекдот, и притом ежедневно новое. Если же долго никто не приходил,
то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в задумчивости жевал
губами, вздыхал глубоко, а под конец чуть не хныкал. Он всё что-то
предчувствовал, боялся чего-то, неожиданного, неминуемого; стал пуглив; стал
большое внимание обращать на сны.
