И он щеголевато отплевался в сторону сухим плевком. Видна
была надменность, решимость и некоторое весьма опасное напускное спокойное
резонерство до первого взрыва. Но Петру Степановичу уже некогда было замечать
опасности, да и не сходилось с его взглядом на вещи. Происшествия и неудачи дня
совсем его закружили… Липутин с любопытством выглядывал вниз, с трех ступеней,
из темной каморки.
– Хочешь или не хочешь иметь верный паспорт и хорошие деньги
на проезд куда сказано? Да или нет?
– Видишь, Петр Степанович, ты меня с самого первоначалу
зачал обманывать, потому как ты выходишь передо мною настоящий подлец. Всё
равно как поганая человечья вошь, – вот я тебя за кого почитаю. Ты мне за
неповинную кровь большие деньги сулил и за господина Ставрогина клятву давал,
несмотря на то что выходит одно лишь твое неучтивство. Я как есть ни одной
каплей не участвовал, не то что полторы тысячи, а господин Ставрогин тебя
давеча по щекам отхлестали, что уже и нам известно. Теперь ты мне сызнова
угрожаешь и деньги сулишь, на какое дело – молчишь. А я сумлеваюсь в уме, что в
Петербург меня шлешь, чтоб господину Ставрогину, Николаю Всеволодовичу, чем ни
на есть по злобе своей отомстить, надеясь на мое легковерие. И из этого ты
выходишь первый убивец. И знаешь ли ты, чего стал достоин уже тем одним
пунктом, что в самого бога, творца истинного, перестал по разврату своему
веровать? Всё одно что идолопоклонник, и на одной линии с татарином или мордвой
состоишь. Алексей Нилыч, будучи философом, тебе истинного бога, творца
создателя, многократно объяснял и о сотворении мира, равно и будущих судеб и
преображения всякой твари и всякого зверя из книги Апокалипсиса. Но ты, как
бестолковый идол, в глухоте и немоте упорствуешь и прапорщика Эркелева к тому
же самому привел, как тот самый злодей-соблазнитель, называемый атеист…
– Ах ты, пьяная харя! Сам образа обдирает, да еще бога
проповедует!
– Я, видишь, Петр Степанович, говорю тебе это верно, что
обдирал; но я только зеньчуг поснимал, и почем ты знаешь, может, и моя слеза
пред горнилом всевышнего в ту самую минуту преобразилась, за некую обиду мою,
так как есть точь-в-точь самый сей сирота, не имея насущного даже пристанища.
Ты знаешь ли по книгам, что некогда в древние времена некоторый купец,
точь-в-точь с таким же слезным воздыханием и молитвой, у пресвятой богородицы с
сияния перл похитил и потом всенародно с коленопреклонением всю сумму к самому
подножию возвратил, и матерь заступница пред всеми людьми его пеленой осенила,
так что по этому предмету даже в ту пору чудо вышло и в государственные книги
всё точь-в-точь через начальство велено записать. А ты пустил мышь, значит,
надругался над самым божиим перстом. И не будь ты природный мой господин,
которого я, еще отроком бывши, на руках наших нашивал, то как есть тебя
теперича порешил бы, даже с места сего не сходя!
Петр Степанович вошел в чрезмерный гнев:
– Говори, виделся ты сегодня со Ставрогиным?
– Это ты никогда не смеешь меня чтобы допрашивать. Господин
Ставрогин как есть в удивлении пред тобою стоит и ниже пожеланием своим
участвовал, не только распоряжением каким али деньгами. Ты меня дерзнул.
– Деньги ты получишь, и две тысячи тоже получишь, в
Петербурге, на месте, все целиком, и еще получишь.
– Ты, любезнейший, врешь, и смешно мне тебя даже видеть,
какой ты есть легковерный ум. Господин Ставрогин пред тобою как на лестнице
состоит, а ты на них снизу, как глупая собачонка, тявкаешь, тогда как они на
тебя сверху и плюнуть-то за большую честь почитают.
– А знаешь ли ты, – остервенился Петр Степанович, – что я
тебя, мерзавца, ни шагу отсюда не выпущу и прямо в полицию передам?
Федька вскочил на ноги и яростно сверкнул глазами. Петр
Степанович выхватил револьвер. Тут произошла быстрая и отвратительная сцена:
прежде чем Петр Степанович мог направить револьвер, Федька мгновенно извернулся
и изо всей силы ударил его по щеке. В тот же миг послышался другой ужасный
удар, затем третий, четвертый, всё по щеке. Петр Степанович ошалел, выпучил
глаза, что-то пробормотал и вдруг грохнулся со всего росту на пол.
– Вот вам, берите его! – с победоносным вывертом крикнул
Федька; мигом схватил картуз, из-под лавки узелок и был таков. Петр Степанович
хрипел в беспамятстве. Липутин даже подумал, что совершилось убийство. Кириллов
опрометью сбежал в кухню.
– Водой его! – вскрикнул он и, зачерпнув железным ковшом в
ведре, вылил ему на голову. Петр Степанович пошевелился, приподнял голову, сел
и бессмысленно смотрел пред собою.
– Ну, каково? – спросил Кириллов.
Тот, пристально и всё еще не узнавая, глядел на него; но,
увидев выставившегося из кухни Липутина, улыбнулся своею гадкою улыбкой и вдруг
вскочил, захватив с полу револьвер.
– Если вы вздумаете завтра убежать, как подлец Ставрогин, –
исступленно накинулся он на Кириллова, весь бледный, заикаясь и неточно
выговаривая слова, – то я вас на другом конце шара… повешу как муху… раздавлю…
понимаете!
И он наставил Кириллову револьвер прямо в лоб; но почти в ту
же минуту, опомнившись наконец совершенно, отдернул руку, сунул револьвер в
карман и, не сказав более ни слова, побежал из дому. Липутин за ним. Вылезли в
прежнюю лазейку и опять прошли откосом, придерживаясь за забор. Петр Степанович
быстро зашагал по переулку, так что Липутин едва поспевал. У первого
перекрестка вдруг остановился.
– Ну? – с вызовом повернулся он к Липутину.
Липутин помнил револьвер и еще весь трепетал от бывшей
сцены; но ответ как-то сам вдруг и неудержимо соскочил с его языка:
– Я думаю… я думаю, что «от Смоленска до Ташкента вовсе уж
не с таким нетерпением ждут студента».
– А видели, что пил Федька на кухне?
– Что пил? Водку пил.
– Ну так знайте, что он в последний раз в жизни пил водку.
Рекомендую запомнить для дальнейших соображений. А теперь убирайтесь к черту,
вы до завтра не нужны… Но смотрите у меня: не глупить!
Липутин бросился сломя голову домой.
IV
У него давно уже был припасен паспорт на чужое имя. Дико
даже подумать, что этот аккуратный человечек, мелкий тиран семьи, во всяком
случае чиновник (хотя и фурьерист) и, наконец, прежде всего капиталист и
процентщик, – давным-давно уже возымел про себя фантастическую мысль припасти
на всякий случай этот паспорт, чтобы с помощью его улизнуть за границу, если…
допускал же он возможность этого если! хотя, конечно, он и сам никогда не мог
формулировать, что именно могло бы обозначать это если…
Но теперь оно вдруг само формулировалось, и в самом
неожиданном роде. Та отчаянная идея, с которою он вошел к Кириллову, после
«дурака», выслушанного от Петра Степановича на тротуаре, состояла в том, чтобы
завтра же чем свет бросить всё и экспатрироваться за границу! Кто не поверит,
что такие фантастические вещи случаются в нашей обыденной действительности и
теперь, тот пусть справится с биографией всех русских настоящих эмигрантов за
границей. Ни один не убежал умнее и реальнее. Всё то же необузданное царство
призраков и более ничего.
