Прибежав домой, он начал с того, что заперся, достал сак и
судорожно начал укладываться. Главная забота его состояла о деньгах и о том,
сколько и как он их успеет спасти. Именно спасти, ибо, по понятиям его, медлить
нельзя было уже ни часу и чем свет надо было находиться на большой дороге. Не
знал он тоже, как он сядет в вагон; он смутно решился сесть где-нибудь на
второй или на третьей большой станции от города, до нее же добраться хоть и
пешком. Таким образом, инстинктивно и машинально, с целым вихрем мыслей в
голове, возился он над саком и – вдруг остановился, бросил всё и с глубоким
стоном протянулся на диване.
Он ясно почувствовал и вдруг сознал, что бежит-то он,
пожалуй, бежит, но что разрешить вопрос до или после Шатова ему придется
бежать? – он уже совершенно теперь не в силах; что теперь он только грубое,
бесчувственное тело, инерционная масса, но что им движет посторонняя ужасная
сила и что хоть у него и есть паспорт за границу, хоть бы и мог он убежать от
Шатова (а иначе для чего бы было так торопиться?), но что бежит он не до
Шатова, не от Шатова, а именно после Шатова, и что уже так это решено, подписано
и запечатано. В нестерпимой тоске, ежеминутно трепеща и удивляясь на самого
себя, стеная и замирая попеременно, дожил он кое-как, запершись и лежа на
диване, до одиннадцати часов утра следующего дня, и вот тут-то вдруг и
последовал ожидаемый толчок, вдруг направивший его решимость. В одиннадцать
часов, только что он отперся и вышел к домашним, он вдруг от них же узнал, что
разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех ужас, грабитель церквей,
недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого всё не могла
схватить наша полиция, найден чем свет утром убитым, в семи верстах от города,
на повороте с большой дороги на проселок, к Захарьину, и что о том говорит уже
весь город. Тотчас же сломя голову бросился он из дому узнавать подробности и
узнал, во-первых, что Федька, найденный с проломленною головой, был по всем
признакам ограблен и, во-вторых, что полиция уже имела сильные подозрения и
даже некоторые твердые данные заключить, что убийцей его был шпигулинский
Фомка, тот самый, с которым он несомненно резал и зажег у Лебядкиных, и что
ссора между ними произошла уже дорогой из-за утаенных будто бы Федькой больших
денег, похищенных у Лебядкина… Липутин пробежал и в квартиру Петра Степановича
и успел узнать с заднего крыльца, потаенно, что Петр Степанович хоть и
воротился домой вчера, этак уже около часу пополуночи, но всю ночь преспокойно
изволил почивать у себя дома вплоть до восьми часов утра. Разумеется, не могло
быть сомнения, что в смерти разбойника Федьки ровно ничего не было необыкновенного
и что таковые развязки именно всего чаще случаются в подобных карьерах, но
совпадение роковых слов: «что Федька в последний раз в этот вечер пил водку», с
немедленным оправданием пророчества было до того знаменательно, что Липутин
вдруг перестал колебаться. Толчок был дан; точно камень упал на него и придавил
навсегда. Воротясь домой, он молча ткнул свой сак ногой под кровать, а вечером
в назначенный час первым из всех явился на условленное место для встречи
Шатова, правда всё еще с своим паспортом в кармане…
Глава пятая
Путешественница
I
Катастрофа с Лизой и смерть Марьи Тимофеевны произвели
подавляющее впечатление на Шатова. Я уже упоминал, что в то утро я его мельком
встретил, он показался мне как бы не в своем уме. Между прочим, сообщил, что
накануне вечером, часов в девять (значит, часа за три до пожара), был у Марьи
Тимофеевны. Он ходил поутру взглянуть на трупы, но, сколько знаю, в то утро
показаний не давал нигде никаких. Между тем к концу дня в душе его поднялась
целая буря и… и, кажется, могу сказать утвердительно, был такой момент в
сумерки, что он хотел встать, пойти и – объявить всё. Что такое было это всё –
про то он сам знал. Разумеется, ничего бы не достиг, а предал бы просто себя. У
него не было никаких доказательств, чтоб изобличить только что совершившееся
злодеяние, да и сам он имел об нем лишь смутные догадки, только для него одного
равнявшиеся полному убеждению. Но он готов был погубить себя, лишь бы только
«раздавить мерзавцев», – собственные его слова. Петр Степанович отчасти верно
предугадал в нем этот порыв и сам знал, что сильно рискует, откладывая
исполнение своего нового ужасного замысла до завтра. С его стороны тут было, по
обыкновению, много самонадеянности и презрения ко всем этим «людишкам», а к
Шатову в особенности. Он презирал Шатова уже давно за его «плаксивое
идиотство», как выражался он о нем еще за границей, и твердо надеялся
справиться с таким нехитрым человеком, то есть не выпускать его из виду во весь
этот день и пресечь ему путь при первой опасности. И однако спасло «мерзавцев»
еще на малое время лишь одно совершенно неожиданное, а ими совсем не
предвиденное обстоятельство…
Часу в восьмом вечера (это именно в то самое время, когда
наши собрались у Эркеля, ждали Петра Степановича, негодовали и волновались) Шатов,
с головною болью и в легком ознобе, лежал, протянувшись, на своей кровати, в
темноте, без свечи; мучился недоумением, злился, решался, никак не мог решиться
окончательно и с проклятием предчувствовал, что всё это, однако, ни к чему не
поведет. Мало-помалу он забылся на миг легким сном и видел во сне что-то
похожее на кошмар; ему приснилось, что он опутан на своей кровати веревками,
весь связан и не может шевельнуться, а между тем раздаются по всему дому
страшные удары в забор, в ворота, в его дверь, во флигеле у Кириллова, так что
весь дом дрожит, и какой-то отдаленный, знакомый, но мучительный для него голос
жалобно призывает его. Он вдруг очнулся и приподнялся на постели. К удивлению,
удары в ворота продолжались, и хоть далеко не так сильные, как представлялось
во сне, но частые и упорные, а странный и «мучительный» голос, хотя вовсе не
жалобно, а, напротив, нетерпеливо и раздражительно, всё слышался внизу у ворот
вперемежку с чьим-то другим, более воздержным и обыкновенным голосом. Он
вскочил, отворил форточку и высунул голову.
– Кто там? – окликнул он, буквально коченея от испуга.
– Если вы Шатов, – резко и твердо ответили ему снизу, – то,
пожалуйста, благоволите объявить прямо и честно, согласны ли вы впустить меня
или нет?
Так и есть; он узнал этот голос!
– Marie!.. Это ты?
– Я, я, Марья Шатова, и уверяю вас, что ни одной минуты
более не могу задерживать извозчика.
– Сейчас… я только свечу… – слабо прокричал Шатов. Затем
бросился искать спичек. Спички, как обыкновенно в таких случаях, не
отыскивались. Уронил подсвечник со свечой на пол, и только что снизу опять
послышался нетерпеливый голос, бросил всё и сломя голову полетел вниз по своей
крутой лестнице отворять калитку.
– Сделайте одолжение, подержите сак, пока я разделаюсь с
этим болваном, – встретила его внизу госпожа Марья Шатова и сунула ему в руки
довольно легонький, дешевый ручной сак из парусины, с бронзовыми гвоздиками,
дрезденской работы. Сама же раздражительно накинулась на извозчика:
– Смею вас уверить, что вы берете лишнее. Если вы протаскали
меня целый лишний час по здешним грязным улицам, то виноваты вы же, потому что
сами, стало быть, не знали, где эта глупая улица и этот дурацкий дом. Извольте
принять ваши тридцать копеек и убедиться, что ничего больше не получите.
