– Эх, барынька, сама ж тыкала на Вознесенску улицу, а эта
Богоявленска: Вознесенской-то проулок эвона где отселева. Только мерина
запарили.
– Вознесенская, Богоявленская – все эти глупые названия вам
больше моего должны быть известны, так как вы здешний обыватель, и к тому же вы
несправедливы: я вам прежде всего заявила про дом Филиппова, а вы именно
подтвердили, что его знаете. Во всяком случае можете искать на мне завтра в
мировом суде, а теперь прошу вас оставить меня в покое.
– Вот, вот еще пять копеек! – стремительно выхватил Шатов из
кармана свой пятак и подал извозчику.
– Сделайте одолжение, прошу вас, не смейте этого делать! –
вскипела было madame Шатова, но извозчик тронул «мерина», а Шатов, схватив ее
за руку, повлек в ворота.
– Скорей, Marie, скорей… это всё пустяки и – как ты измокла!
Тише, тут подыматься, – как жаль, что нет огня, – лестница крутая, держись
крепче, крепче, ну вот и моя каморка. Извини, я без огня… Сейчас!
Он поднял подсвечник, но спички еще долго не отыскивались.
Госпожа Шатова стояла в ожидании посреди комнаты молча и не шевелясь.
– Слава богу, наконец-то! – радостно вскричал он, осветив
каморку. Марья Шатова бегло обозрела помещение.
– Мне говорили, что вы скверно живете, но все-таки я думала
не так, – брезгливо произнесла она и направилась к кровати.
– Ох, устала! – присела она с бессильным видом на жесткую
постель. – Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как
хотите, вы торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому что
ничего здесь не знаю и денег не имею. Но если вас стесняю, сделайте одолжение,
опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный человек.
Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а уж в
гостиницу извольте меня проводить сами… Ох, только я устала!
Шатов весь так и затрясся.
– Не нужно, Marie, не нужно гостиницу! Какая гостиница?
Зачем, зачем?
Он, умоляя, сложил руки.
– Ну, если можно обойтись без гостиницы, то все-таки
необходимо разъяснить дело. Вспомните, Шатов, что мы прожили с вами брачно в
Женеве две недели и несколько дней, вот уже три года как разошлись, без
особенной, впрочем, ссоры. Но не подумайте, чтоб я воротилась что-нибудь
возобновлять из прежних глупостей. Я воротилась искать работы, и если прямо в
этот город, то потому, что мне всё равно. Я не приехала в чем-нибудь
раскаиваться; сделайте одолжение, не подумайте еще этой глупости.
– О Marie! Это напрасно, совсем напрасно! – неясно бормотал
Шатов.
– А коли так, коли вы настолько развиты, что можете и это
понять, то позволю себе прибавить, что если теперь обратилась прямо к вам и
пришла в вашу квартиру, то отчасти и потому, что всегда считала вас далеко не
подлецом, а, может быть, гораздо лучше других… мерзавцев!..
Глаза ее засверкали. Должно быть, она много перенесла
кое-чего от каких-нибудь «мерзавцев».
– И, пожалуйста, будьте уверены, я над вами вовсе не
смеялась сейчас, заявляя вам, что вы добры. Я говорила прямо, без красноречия,
да и терпеть не могу. Однако всё это вздор. Я всегда надеялась, что у вас
хватит ума не надоедать… Ох, довольно, устала!
И она поглядела на него длинным, измученным, усталым
взглядом. Шатов стоял пред ней, через комнату, в пяти шагах, и робко, но как-то
обновленно, с каким-то небывалым сиянием в лице ее слушал. Этот сильный и
шершавый человек, постоянно шерстью вверх, вдруг весь смягчился и просветлел. В
душе его задрожало что-то необычайное, совсем неожиданное. Три года разлуки,
три года расторгнутого брака не вытеснили из сердца его ничего. И, может быть,
каждый день в эти три года он мечтал о ней, о дорогом существе, когда-то ему
сказавшем: «люблю». Зная Шатова, наверно скажу, что никогда бы он не мог
допустить в себе даже мечты, чтобы какая-нибудь женщина могла сказать ему:
«люблю». Он был целомудрен и стыдлив до дикости, считал себя страшным уродом,
ненавидел свое лицо и свой характер, приравнивал себя к какому-то монстру,
которого можно возить и показывать лишь на ярмарках. Вследствие всего этого
выше всего считал честность, а убеждениям своим предавался до фанатизма, был
мрачен, горд, гневлив и несловоохотлив. Но вот это единственное существо, две
недели его любившее (он всегда, всегда тому верил!), – существо, которое он
всегда считал неизмеримо выше себя, несмотря на совершенно трезвое понимание ее
заблуждений; существо, которому он совершенно всё, всё мог простить (о том и
вопроса быть не могло, а было даже нечто обратное, так что выходило по его, что
он сам пред нею во всем виноват), эта женщина, эта Марья Шатова вдруг опять в
его доме, опять пред ним… этого почти невозможно было понять! Он так был поражен,
в этом событии заключалось для него столько чего-то страшного и вместе с тем
столько счастия, что, конечно, он не мог, а может быть, не желал, боялся
опомниться. Это был сон. Но когда она поглядела на него этим измученным
взглядом, вдруг он понял, что это столь любимое существо страдает, может быть,
обижено. Сердце его замерло. Он с болью вгляделся в ее черты: давно уже исчез с
этого усталого лица блеск первой молодости. Правда, она всё еще была хороша
собой – в его глазах, как и прежде, красавица. (На самом деле это была женщина
лет двадцати пяти, довольно сильного сложения, росту выше среднего (выше
Шатова), с темно-русыми пышными волосами, с бледным овальным лицом, большими
темными глазами, теперь сверкавшими лихорадочным блеском.) Но легкомысленная, наивная
и простодушная прежняя энергия, столь ему знакомая, сменилась в ней угрюмою
раздражительностию, разочарованием, как бы цинизмом, к которому она еще не
привыкла и которым сама тяготилась. Но главное, она была больна, это разглядел
он ясно. Несмотря на весь свой страх пред нею, он вдруг подошел и схватил ее за
обе руки:
– Marie… знаешь… ты, может быть, очень устала, ради бога, не
сердись… Если бы ты согласилась, например, хоть чаю, а? Чай очень подкрепляет,
а? Если бы ты согласилась!..
– Чего тут согласилась, разумеется соглашусь, какой вы
по-прежнему ребенок. Если можете, дайте. Как у вас тесно! Как у вас холодно!
– О, я сейчас дров, дров… дрова у меня есть! – весь заходил
Шатов, – дрова… то есть, но… впрочем, и чаю сейчас, – махнул он рукой, как бы с
отчаянною решимостию, и схватил фуражку.
– Куда ж вы? Стало быть, нет дома чаю?
– Будет, будет, будет, сейчас будет всё… я… – Он схватил с
полки револьвер.
– Я продам сейчас этот револьвер… или заложу…
– Что за глупости и как это долго будет! Возьмите, вот мои
деньги, коли у вас нет ничего, тут восемь гривен, кажется; всё. У вас точно в
помешанном доме.
– Не надо, не надо твоих денег, я сейчас, в один миг, я и
без револьвера…
И он бросился прямо к Кириллову. Это было, вероятно, еще
часа за два до посещения Кириллова Петром Степановичем и Липутиным. Шатов и
Кириллов, жившие на одном дворе, почти не видались друг с другом, а встречаясь,
не кланялись и не говорили: слишком долго уж они «пролежали» вместе в Америке.
