– Не входите! – прошептал Шатов и, стремительно схватив его
за руку, потащил назад к воротам. – Ждите здесь, сейчас выйду, я совсем, совсем
позабыл о вас! О, как вы о себе напомнили!
Он так заспешил, что даже не забежал к Кириллову, а вызвал
только старуху. Marie пришла в отчаяние и негодование, что он «мог только
подумать оставить ее одну».
– Но, – вскричал он восторженно, – это уже самый последний
шаг! А там новый путь, и никогда, никогда не вспомянем о старом ужасе!
Кое-как он уговорил ее и обещал вернуться ровно в девять
часов; крепко поцеловал ее, поцеловал ребенка и быстро сбежал к Эркелю.
Оба отправлялись в ставрогинский парк в Скворешниках, где
года полтора назад, в уединенном месте, на самом краю парка, там, где уже
начинался сосновый лес, была зарыта им доверенная ему типография. Место было
дикое и пустынное, совсем незаметное, от скворешниковского дома довольно
отдаленное. От дома Филиппова приходилось идти версты три с половиной, может и
четыре.
– Неужели всё пешком? Я возьму извозчика.
– Очень прошу вас не брать, – возразил Эркель, – они именно
на этом настаивали. Извозчик тоже свидетель.
– Ну… черт! Всё равно, только бы кончить, кончить!
Пошли очень скоро.
– Эркель, мальчик вы маленький! – вскричал Шатов, – бывали
вы когда-нибудь счастливы?
– А вы, кажется, очень теперь счастливы, – с любопытством
заметил Эркель.
Глава 6
Многотрудная ночь
I
Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтоб
обежать всех наших и возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к
нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое»,
предположить нельзя, что он может быть в эту минуту опасен. Но, к смущению
своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал
это молча и ясно смотря ему в глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он в шесть
часов или нет?» – отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
Лямшин лежал, по-видимому весьма серьезно больной,
укутавшись головой в одеяло. Вошедшего Виргинского испугался, и только что тот
заговорил, вдруг замахал из-под одеяла руками, умоляя оставить его в покое.
Однако о Шатове всё выслушал; а известием, что никого нет дома, был чрезвычайно
почему-то поражен. Оказалось тоже, что он уже знал (через Липутина) о смерти
Федьки и сам рассказал об этом поспешно и бессвязно Виргинскому, чем в свою
очередь поразил того. На прямой же вопрос Виргинского: «Надо идти или нет?» –
опять вдруг начал умолять, махая руками, что он «сторона, ничего не знает и
чтоб оставили его в покое».
Виргинский воротился домой удрученный и сильно
встревоженный; тяжело ему было и то, что он должен был скрывать от семейства;
он всё привык открывать жене, и если б не загорелась в воспаленном мозгу его в
ту минуту одна новая мысль, некоторый новый, примиряющий план дальнейших
действий, то, может быть, он слег бы в постель, как и Лямшин. Но новая мысль
его подкрепила, и, мало того, он даже с нетерпением стал ожидать срока и даже
ранее, чем надо, двинулся на сборное место.
Это было очень мрачное место, в конце огромного
ставрогинского парка. Я потом нарочно ходил туда посмотреть; как, должно быть,
казалось оно угрюмым в тот суровый осенний вечер. Тут начинался старый заказной
лес; огромные вековые сосны мрачными и неясными пятнами обозначались во мраке.
Мрак был такой, что в двух шагах почти нельзя было рассмотреть друг друга, но
Петр Степанович, Липутин, а потом Эркель принесли с собою фонари. Неизвестно
для чего и когда, в незапамятное время, устроен был тут из диких нетесаных
камней какой-то довольно смешной грот. Стол, скамейки внутри грота давно уже
сгнили и рассыпались. Шагах в двухстах вправо оканчивался третий пруд парка.
Эти три пруда, начинаясь от самого дома, шли, один за другим, с лишком на
версту, до самого конца парка. Трудно было предположить, чтобы какой-нибудь
шум, крик или даже выстрел мог дойти до обитателей покинутого ставрогинского
дома. Со вчерашним выездом Николая Всеволодовича и с отбытием Алексея Егорыча
во всем доме осталось не более пяти или шести человек обитателей, характера,
так сказать, инвалидного. Во всяком случае почти с полною вероятностью можно
было предположить, что если б и услышаны были кем-нибудь из этих уединившихся
обитателей вопли или крики о помощи, то возбудили бы лишь страх, но ни один из
них не пошевелился бы на помощь с теплых печей и нагретых лежанок.
В двадцать минут седьмого почти уже все, кроме Эркеля,
командированного за Шатовым, оказались в сборе. Петр Степанович на этот раз не
промедлил; он пришел с Толкаченкой. Толкаченко был нахмурен и озабочен; вся
напускная и нахально-хвастливая решимость его исчезла. Он почти не отходил от
Петра Степановича и, казалось, вдруг стал неограниченно ему предан; часто и
суетливо лез с ним перешептываться; но тот почти не отвечал ему или досадливо
бормотал что-нибудь, чтоб отвязаться.
Шигалев и Виргинский явились даже несколько раньше Петра
Степановича и при появлении его тотчас же отошли несколько в сторону, в
глубоком и явно преднамеренном молчании. Петр Степанович поднял фонарь и
осмотрел их с бесцеремонною и оскорбительною внимательностью. «Хотят говорить»,
– мелькнуло в его голове.
– Лямшина нет? – спросил он Виргинского. – Кто сказал, что
он болен?
– Я здесь, – откликнулся Лямшин, вдруг выходя из-за дерева.
Он был в теплом пальто и плотно укутан в плед, так что трудно было рассмотреть
его физиономию даже и с фонарем.
– Стало быть, только Липутина нет?
И Липутин молча вышел из грота. Петр Степанович опять поднял
фонарь.
– Зачем вы туда забились, почему не выходили?
– Я полагаю, что мы все сохраняем право свободы… наших
движений, – забормотал Липутин, впрочем вероятно не совсем понимая, что хотел
выразить.
– Господа, – возвысил голос Петр Степанович, в первый раз
нарушая полушепот, что произвело эффект, – вы, я думаю, хорошо понимаете, что
нам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережевано, прямо и
определенно. Но, может быть, как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет
что-нибудь заявить; в таком случае прошу поскорее. Черт возьми, времени мало, а
Эркель может сейчас привести его…
– Он непременно приведет его, – для чего-то ввернул
Толкаченко.
– Если не ошибаюсь, сначала произойдет передача типографии?
– осведомился Липутин, опять как бы не понимая, для чего задает вопрос.
– Ну разумеется, не терять же вещи, – поднял к его лицу
фонарь Петр Степанович. – Но ведь вчера все условились, что взаправду принимать
не надо. Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами
выроем. Я знаю, что это где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота… Но
черт возьми, как же вы это забыли, Липутин? Условлено, что вы встретите его
один, а уже потом выйдем мы… Странно, что вы спрашиваете, или вы только так?
