– Ну, где же у вас тут заступ и нет ли еще другого фонаря?
Да не бойтесь, тут ровно нет никого, и в Скворешниках теперь, хотя из пушек
отсюдова пали, не услышат. Это вот здесь, вот тут, на самом этом месте…
И он стукнул ногой действительно в десяти шагах от заднего
угла грота, в стороне леса. В эту самую минуту бросился сзади на него из-за
дерева Толкаченко, а Эркель схватил его сзади же за локти. Липутин накинулся
спереди. Все трое тотчас же сбили его с ног и придавили к земле. Тут подскочил
Петр Спепанович с своим револьвером. Рассказывают, что Шатов успел повернуть к
нему голову и еще мог разглядеть и узнать его. Три фонаря освещали сцену. Шатов
вдруг прокричал кратким и отчаянным криком; но ему кричать не дали: Петр
Степанович аккуратно и твердо наставил ему револьвер прямо в лоб, крепко в упор
и – спустил курок. Выстрел, кажется, был не очень громок, по крайней мере в
Скворешниках ничего не слыхали. Слышал, разумеется, Шигалев, вряд ли успевший
отойти шагов триста, – слышал и крик и выстрел, но, по его собственному потом
свидетельству, не повернулся и даже не остановился. Смерть произошла почти
мгновенно. Полную распорядительность – не думаю, чтоб и хладнокровие, –
сохранил в себе один только Петр Степанович. Присев на корточки, он поспешно, но
твердою рукой обыскал в карманах убитого. Денег не оказалось (портмоне остался
под подушкой у Марьи Игнатьевны). Нашлись две-три бумажки, пустые: одна
конторская записка, заглавие какой-то книги и один старый заграничный
трактирный счет, бог знает почему уцелевший два года в его кармане. Бумажки
Петр Степанович переложил в свой карман и, заметив вдруг, что все столпились,
смотрят на труп и ничего не делают, начал злостно и невежливо браниться и
понукать. Толкаченко и Эркель, опомнившись, побежали и мигом принесли из грота
еще с утра запасенные ими там два камня, каждый фунтов по двадцати весу, уже
приготовленные, то есть крепко и прочно обвязанные веревками. Так как труп
предназначено было снести в ближайший (третий) пруд и в нем погрузить его, то и
стали привязывать к нему эти камни, к ногам и к шее. Привязывал Петр
Степанович, а Толкаченко и Эркель только держали и подавали по очереди. Эркель
подал первый, и пока Петр Степанович, ворча и бранясь, связывал веревкой ноги
трупа и привязывал к ним этот первый камень, Толкаченко всё это довольно долгое
время продержал свой камень в руках на отвесе, сильно и как бы почтительно
наклонившись всем корпусом вперед, чтобы подать без замедления при первом
спросе, и ни разу не подумал опустить свою ношу пока на землю. Когда наконец
оба камня были привязаны и Петр Степанович поднялся с земли всмотреться в
физиономии присутствующих, тогда вдруг случилась одна странность, совершенно
неожиданная и почти всех удивившая.
Как уже сказано, почти все стояли и ничего не делали, кроме
отчасти Толкаченки и Эркеля. Виргинский хотя и бросился, когда все бросились, к
Шатову, но за Шатова не схватился и держать его не помогал. Лямшин же очутился
в кучке уже после выстрела. Затем все они в продолжение всей этой, может быть
десятиминутной, возни с трупом как бы потеряли часть своего сознания. Они
сгруппировались кругом и, прежде всякого беспокойства и тревоги, ощущали как бы
лишь одно удивление, Липутин стоял впереди, у самого трупа. Виргинский – сзади
его, выглядывая из-за его плеча с каким-то особенным и как бы посторонним
любопытством, даже приподнимаясь на цыпочки, чтобы лучше разглядеть. Лямшин же
спрятался за Виргинского и только изредка и опасливо из-за него выглядывал и
тотчас же опять прятался. Когда же камни были подвязаны, а Петр Степанович
приподнялся, Виргинский вдруг задрожал весь мелкою дрожью, сплеснул руками и
горестно воскликнул во весь голос:
– Это не то, не то! Нет, это совсем не то!
Он бы, может быть, и еще что-нибудь прибавил к своему столь
позднему восклицанию, но Лямшин ему не дал докончить: вдруг и изо всей силы
обхватил он и сжал его сзади и завизжал каким-то невероятным визгом. Бывают
сильные моменты испуга, например когда человек вдруг закричит не своим голосом,
а каким-то таким, какого и предположить в нем нельзя было раньше, и это бывает
иногда даже очень страшно. Лямшин закричал не человеческим, а каким-то звериным
голосом. Всё крепче и крепче, с судорожным порывом, сжимая сзади руками
Виргинского, он визжал без умолку и без перерыва, выпучив на всех глаза и чрезвычайно
раскрыв свой рот, а ногами мелко топотал по земле, точно выбивая по ней
барабанную дробь. Виргинский до того испугался, что сам закричал, как безумный,
и в каком-то остервенении, до того злобном, что от Виргинского и предположить
нельзя было, начал дергаться из рук Лямшина, царапая и колотя его сколько мог
достать сзади руками. Эркель помог ему наконец отдернуть Лямшина. Но когда
Виргинский отскочил в испуге шагов на десять в сторону, то Лямшин вдруг, увидев
Петра Степановича, завопил опять и бросился уже к нему. Запнувшись о труп, он
упал через труп на Петра Степановича и уже так крепко обхватил его в своих
объятиях, прижимаясь к его груди своею головой, что ни Петр Степанович, ни
Толкаченко, ни Липутин в первое мгновение почти ничего не могли сделать. Петр
Степанович кричал, ругался, бил его по голове кулаками; наконец, кое-как
вырвавшись, выхватил револьвер и наставил его прямо в раскрытый рот всё еще
вопившего Лямшина, которого уже крепко схватили за руки Толкаченко, Эркель и
Липутин; но Лямшин продолжал визжать, несмотря и на револьвер. Наконец Эркель,
скомкав кое-как свой фуляровый платок, ловко вбил его ему в рот, и крик таким
образом прекратился. Толкаченко между тем связал ему руки оставшимся концом
веревки.
– Это очень странно, – проговорил Петр Степанович, в
тревожном удивлении рассматривая сумасшедшего.
Он видимо был поражен.
– Я думал про него совсем другое, – прибавил он в
задумчивости.
Пока оставили при нем Эркеля. Надо было спешить с мертвецом:
было столько крику, что могли где-нибудь и услышать. Толкаченко и Петр
Степанович подняли фонари, подхватили труп под голову; Липутин и Виргинский
взялись за ноги и понесли. С двумя камнями ноша была тяжела, а расстояние более
двухсот шагов. Сильнее всех был Толкаченко. Он было подал совет идти в ногу, но
ему никто не ответил, и пошли как пришлось. Петр Степанович шел справа и,
совсем нагнувшись, нес на своем плече голову мертвеца, левою рукой снизу
поддерживая камень. Так как Толкаченко целую половину пути не догадался помочь
придержать камень, то Петр Степанович наконец с ругательством закричал на него.
Крик был внезапный и одинокий; все продолжали нести молча, и только уже у
самого пруда Виргинский, нагибаясь под ношей и как бы утомясь от ее тяжести,
вдруг воскликнул опять точно таким же громким и плачущим голосом:
– Это не то, нет, нет, это совсем не то!
Место, где оканчивался этот третий, довольно большой
скворешниковский пруд и к которому донесли убитого, было одним из самых
пустынных и непосещаемых мест парка, особенно в такое позднее время года. Пруд
в этом конце, у берега, зарос травой. Поставили фонарь, раскачали труп и
бросили в воду. Раздался глухой и долгий звук. Петр Степанович поднял фонарь,
за ним выставились и все, с любопытством высматривая, как погрузился мертвец;
но ничего уже не было видно: тело с двумя камнями тотчас же потонуло. Крупные
струи, пошедшие по поверхности воды, быстро замирали. Дело было кончено.
