– Господа, – обратился ко всем Петр Степанович, – теперь мы
разойдемся. Без сомнения, вы должны ощущать ту свободную гордость, которая
сопряжена с исполнением свободного долга. Если же теперь, к сожалению,
встревожены для подобных чувств, то, без сомнения, будете ощущать это завтра,
когда уже стыдно будет не ощущать. На слишком постыдное волнение Лямшина я
соглашаюсь смотреть как на бред, тем более что он вправду, говорят, еще с утра
болен. А вам, Виргинский, один миг свободного размышления покажет, что ввиду
интересов общего дела нельзя было действовать на честное слово, а надо именно
так, как мы сделали. Последствия вам укажут, что был донос. Я согласен забыть
ваши восклицания. Что до опасности, то никакой не предвидится. Никому и в
голову не придет подозревать из нас кого-нибудь, особенно если вы сами сумеете
повести себя; так что главное дело все-таки зависит от вас же и от полного
убеждения, в котором, надеюсь, вы утвердитесь завтра же. Для того, между
прочим, вы и сплотились в отдельную организацию свободного собрания единомыслящих,
чтобы в общем деле разделить друг с другом, в данный момент, энергию и, если
надо, наблюдать и замечать друг за другом. Каждый из вас обязан высшим отчетом.
Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда это
пред глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы всё рушилось: и
государство и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие
себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом.
Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать
достойным свободы. Еще много тысяч предстоит Шатовых. Мы организуемся, чтобы
захватить направление; что праздно лежит и само на нас рот пялит, того стыдно
не взять рукой. Сейчас я отправлюсь к Кириллову, и к утру получится тот
документ, в котором он, умирая, в виде объяснения с правительством, примет всё
на себя. Ничего не может быть вероятнее такой комбинации. Во-первых, он
враждовал с Шатовым; они жили вместе в Америке, стало быть, имели время
поссориться. Известно, что Шатов изменил убеждения; значит, у них вражда из-за
убеждений и боязни доноса, – то есть самая непрощающая. Всё это так и будет
написано. Наконец, упомянется, что у него, в доме Филиппова, квартировал
Федька. Таким образом, всё это совершенно отдалит от вас всякое подозрение,
потому что собьет все эти бараньи головы с толку. Завтра, господа, мы уже не
увидимся; я на самый короткий срок отлучусь в уезд. Но послезавтра вы получите
мои сообщения. Я бы советовал вам собственно завтрашний день просидеть по домам.
Теперь мы отправимся все по двое разными дорогами. Вас, Толкаченко, я прошу
заняться Лямшиным и отвести его домой. Вы можете на него подействовать и,
главное, растолковать, до какой степени он первый себе повредит своим
малодушием. В вашем родственнике Шигалеве, господин Виргинский, я, равно как и
в вас, не хочу сомневаться: он не донесет. Остается сожалеть о его поступке;
но, однако, он еще не заявил, что оставляет общество, а потому хоронить его еще
рано. Ну – скорее же, господа; там хоть и бараньи головы, но осторожность
все-таки не мешает…
Виргинский отправился с Эркелем. Эркель, сдавая Лямшина
Толкаченке, успел подвести его к Петру Степановичу и заявить, что тот
опомнился, раскаивается и просит прощения и даже не помнит, что с ним такое
было. Петр Степанович отправился один, взяв обходом по ту сторону прудов мимо
парка. Эта дорога была самая длинная. К его удивлению, чуть не на половине пути
нагнал его Липутин.
– Петр Степанович, а ведь Лямшин донесет!
– Нет, он опомнится и догадается, что первый пойдет в
Сибирь, если донесет. Теперь никто не донесет. И вы не донесете.
– А вы?
– Без сомнения, упрячу вас всех, только что шевельнетесь,
чтоб изменить, и вы это знаете. Но вы не измените. Это вы за этим-то бежали за
мной две версты?
– Петр Степанович, Петр Степанович, ведь мы, может, никогда
не увидимся!
– Это с чего вы взяли?
– Скажите мне только одно.
– Ну что? Я, впрочем, желаю, чтоб вы убирались.
– Один ответ, но чтобы верный: одна ли мы пятерка на свете
или правда, что есть несколько сотен пятерок? Я в высшем смысле спрашиваю, Петр
Степанович.
– Вижу по вашему исступлению. А знаете ли, что вы опаснее
Лямшина, Липутин?
– Знаю, знаю, но – ответ, ваш ответ!
– Глупый вы человек! Ведь уж теперь-то, кажется, вам всё бы
равно – одна пятерка или тысяча.
– Значит, одна! Так я и знал! – вскричал Липутин. – Я всё
время знал, что одна, до самых этих пор…
И, не дождавшись другого ответа, он повернул и быстро исчез
в темноте.
Петр Степанович немного задумался.
– Нет, никто не донесет, – проговорил он решительно, – но –
кучка должна остаться кучкой и слушаться, или я их… Экая дрянь народ, однако!
II
Он сначала зашел к себе и аккуратно, не торопясь, уложил
свой чемодан. Утром в шесть часов отправлялся экстренный поезд. Этот ранний
экстренный поезд приходился лишь раз в неделю и установлен был очень недавно,
пока лишь в виде пробы. Петр Степанович хотя и предупредил наших, что на время
удаляется будто бы в уезд, но, как оказалось впоследствии, намерения его были
совсем другие. Кончив с чемоданом, он рассчитался с хозяйкой, предуведомленною
им заранее, и переехал на извозчике к Эркелю, жившему близко от вокзала. А
затем уже, примерно в исходе первого часа ночи, направился к Кириллову, к
которому проникнул опять через потаенный Федькин ход.
Настроение духа Петра Степановича было ужасное. Кроме других
чрезвычайно важных для него неудовольствий (он всё еще ничего не мог узнать о
Ставрогине), он, как кажется – ибо не могу утверждать наверно, – получил в
течение дня откуда-то (вероятнее всего из Петербурга) одно секретное
уведомление о некоторой опасности, в скором времени его ожидающей. Конечно, об
этом времени у нас в городе ходит теперь очень много легенд; но если и известно
что-нибудь наверное, то разве тем, кому о том знать надлежит. Я же лишь полагаю
в собственном моем мнении, что у Петра Степановича могли быть где-нибудь дела и
кроме нашего города, так что он действительно мог получать уведомления. Я даже
убежден, вопреки циническому и отчаянному сомнению Липутина, что пятерок у него
могло быть действительно две-три и кроме нашей, например в столицах; а если не
пятерки, то связи и сношения – и, может быть, даже очень курьезные. Не более
как три дня спустя по его отъезде у нас в городе получено было из столицы
приказание немедленно заарестовать его – за какие собственно дела, наши или
другие, – не знаю. Этот приказ подоспел тогда как раз, чтоб усилить то
потрясающее впечатление страха, почти мистического, вдруг овладевшего нашим
начальством и упорно дотоле легкомысленным обществом, по обнаружении
таинственного и многознаменательного убийства студента Шатова, – убийства,
восполнившего меру наших нелепостей, – и чрезвычайно загадочных сопровождавших
этот случай обстоятельств. Но приказ опоздал: Петр Степанович находился уже
тогда в Петербурге, под чужим именем, где, пронюхав, в чем дело, мигом
проскользнул за границу… Впрочем, я ужасно ушел вперед.
