– Только? – с удивлением и с негодованием воскликнул
Кириллов.
– Ни слова больше! – махнул рукой Петр Степанович, норовя
вырвать у него документ.
– Стой! – крепко наложил на бумагу свою руку Кириллов, –
стой, вздор! Я хочу, с кем убил. Зачем Федька? А пожар? Я всё хочу и еще
изругать хочу, тоном, тоном!
– Довольно, Кириллов, уверяю вас, что довольно! – почти
умолял Петр Степанович, трепеща, чтоб он не разодрал бумагу. – Чтобы поверили,
надо как можно темнее, именно так, именно одними намеками. Надо правды только
уголок показать, ровно настолько, чтоб их раздразнить. Всегда сами себе налгут
больше нашего и уж себе-то, конечно, поверят больше, чем нам, а ведь это всего
лучше, всего лучше! Давайте; великолепно и так; давайте, давайте!
И он всё старался вырвать бумагу. Кириллов, выпуча глаза,
слушал и как бы старался сообразить, но, кажется, он переставал понимать.
– Э, черт! – озлился вдруг Петр Степанович, – да он еще и не
подписал! что ж вы глаза-то выпучили, подписывайте!
– Я хочу изругать… – пробормотал Кириллов, однако взял перо
и подписался. – Я хочу изругать…
– Подпишите: Vive la république,
[227]
и довольно.
– Браво! – почти заревел от восторга Кириллов. – Vive la
république démocratique, sociale et universelle ou la
mort!..
[228]
Нет, нет, не так. – Liberté, égalité,
fraternité ou la mort!
[229]
Вот это лучше, это лучше, – написал он с
наслаждением под подписью своего имени.
– Довольно, довольно, – всё повторял Петр Степанович.
– Стой, еще немножко… Я, знаешь, подпишу еще раз
по-французски: «de Kiriloff, gentilhomme russe et citoyen du monde».
[230]
Ха-ха-ха!
– залился он хохотом. – Нет, нет, нет, стой, нашел всего лучше, эврика:
gentilhomme-séminariste russe et citoyen du monde civilisé!
[231]
– вот что лучше всяких… – вскочил он с дивана и вдруг быстрым жестом схватил с
окна револьвер, выбежал с ним в другую комнату и плотно притворил за собою
дверь. Петр Степанович постоял с минуту в раздумье, глядя на дверь.
«Если сейчас, так, пожалуй, и выстрелит, а начнет думать –
ничего не будет».
Он взял пока бумажку, присел и переглядел ее снова. Редакция
объявления опять ему понравилась:
«Чего же пока надо? Надо, чтобы на время совсем их сбить с
толку и тем отвлечь. Парк? В городе нет парка, ну и дойдут своим умом, что в
Скворешниках. Пока будут доходить, пройдет время, пока искать – опять время, а
отыщут труп – значит, правда написана; значит, и всё правда, значит, и про
Федьку правда. А что такое Федька? Федька – это пожар, это Лебядкины: значит,
всё отсюда, из дому Филипповых и выходило, а они-то ничего не видали, а они-то
всё проглядели, – это уж их совсем закружит! Про наших и в голову не войдет;
Шатов, да Кириллов, да Федька, да Лебядкин; и зачем они убили друг друга – вот
еще им вопросик. Э, черт, да выстрела-то не слышно!..»
Он хоть и читал и любовался редакцией, но каждый миг с
мучительным беспокойством прислушивался и – вдруг озлился. Тревожно взглянул он
на часы; было поздненько; и минут десять, как тот ушел… Схватив свечку, он
направился к дверям комнаты, в которой затворился Кириллов. У самых дверей ему
как раз пришло в голову, что вот и свечка на исходе и минут через двадцать
совсем догорит, а другой нет. Он взялся за замок и осторожно прислушался, не
слышно было ни малейшего звука; он вдруг отпер дверь и приподнял свечу: что-то
заревело и бросилось к нему. Изо всей силы прихлопнул он дверь и опять налег на
нее, но уже всё утихло – опять мертвая тишина.
Долго стоял он в нерешимости со свечой в руке. В ту секунду,
как отворял, он очень мало мог разглядеть, но, однако, мелькнуло лицо
Кириллова, стоявшего в глубине комнаты у окна, и зверская ярость, с которою тот
вдруг к нему кинулся. Петр Степанович вздрогнул, быстро поставил свечку на
стол, приготовил револьвер и отскочил на цыпочках в противоположный угол, так
что если бы Кириллов отворил дверь и устремился с револьвером к столу, он успел
бы еще прицелиться и спустить курок раньше Кириллова.
В самоубийство Петр Степанович уже совсем теперь не верил!
«Стоял среди комнаты и думал, – проходило, как вихрь, в уме Петра Степановича.
– К тому же темная, страшная комната… Он заревел и бросился – тут две возможности:
или я помешал ему в ту самую секунду, как он спускал курок, или… или он стоял и
обдумывал, как бы меня убить. Да, это так, он обдумывал… Он знает, что я не
уйду, не убив его, если сам он струсит, – значит, ему надо убить меня прежде,
чтобы я не убил его… И опять, опять там тишина! Страшно даже: вдруг отворит
дверь… Свинство в том, что он в бога верует, пуще чем поп… Ни за что не
застрелится!.. Этих, которые “„своим умом дошли”, много теперь развелось.
Сволочь! фу, черт, свечка, свечка! Догорит через четверть часа непременно… Надо
кончить; во что бы ни стало надо кончить… Что ж, убить теперь можно… С этою
бумагой никак не подумают, что я убил. Его можно так сложить и приладить на
полу с разряженным револьвером в руке, что непременно подумают, что он сам… Ах
черт, как же убить? Я отворю, а он опять бросится и выстрелит прежде меня. Э,
черт, разумеется промахнется!»
Так мучился он, трепеща пред неизбежностью замысла и от
своей нерешительности. Наконец взял свечу и опять подошел к дверям, приподняв и
приготовив револьвер; левою же рукой, в которой держал свечу, налег на ручку
замка. Но вышло неловко: ручка щелкнула, призошел звук и скрип. «Прямо
выстрелит!» – мелькнуло у Петра Степановича. Изо всей силы толкнул он ногой
дверь, поднял свечу и выставил револьвер; но ни выстрела, ни крика… В комнате
никого не было.
Он вздрогнул. Комната была непроходная, глухая, и убежать
было некуда. Он поднял еще больше свечу и вгляделся внимательно: ровно никого.
Вполголоса он окликнул Кириллова, потом в другой раз громче; никто не
откликнулся.
«Неужто в окно убежал?»
В самом деле, в одном окне отворена была форточка.
«Нелепость, не мог он убежать через форточку». Петр Степанович прошел через всю
комнату прямо к окну: «Никак не мог». Вдруг он быстро обернулся, и что-то
необычайное сотрясло его.
У противоположной окнам стены, вправо от двери, стоял шкаф.
С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял
Кириллов, и стоял ужасно странно, – неподвижно, вытянувшись, протянув руки по
швам, приподняв голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу,
казалось желая весь стушеваться и спрятаться. По всем признакам, он прятался,
но как-то нельзя было поверить. Петр Степанович стоял несколько наискось от
угла и мог наблюдать только выдающиеся части фигуры. Он всё еще не решался
подвинуться влево, чтобы разглядеть всего Кириллова и понять загадку. Сердце
его стало сильно биться… И вдруг им овладело совершенное бешенство: он сорвался
с места, закричал и, топая ногами, яростно бросился к страшному месту.
