Варвара Петровна в тот же день написала к Nicolas и умоляла
его хоть одним месяцем приехать раньше положенного им срока. Но все-таки
оставалось тут для нее нечто неясное и неизвестное. Она продумала весь вечер и
всю ночь. Мнение «Прасковьи» казалось ей слишком невинным и сентиментальным.
«Прасковья всю жизнь была слишком чувствительна, с самого еще пансиона, –
думала она, – не таков Nicolas, чтоб убежать из-за насмешек девчонки. Тут
другая причина, если точно размолвка была. Офицер этот, однако, здесь, с собой
привезли, и в доме у них как родственник поселился. Да и насчет Дарьи Прасковья
слишком уж скоро повинилась: верно, что-нибудь про себя оставила, чего не
хотела сказать…»
К утру у Варвары Петровны созрел проект разом покончить по
крайней мере хоть с одним недоумением – проект замечательный по своей
неожиданности. Что было в сердце ее, когда она создала его? – трудно решить, да
и не возьмусь я растолковывать заранее все противоречия, из которых он состоял.
Как хроникер, я ограничиваюсь лишь тем, что представляю события в точном виде,
точно так, как они произошли, и не виноват, если они покажутся невероятными.
Но, однако, должен еще раз засвидетельствовать, что подозрений на Дашу у ней к
утру никаких не осталось, а по правде, никогда и не начиналось; слишком она
была в ней уверена. Да и мысли она не могла допустить, чтоб ее Nicolas мог
увлечься ее… «Дарьей». Утром, когда Дарья Павловна за чайным столиком разливала
чай, Варвара Петровна долго и пристально в нее всматривалась и, может быть в
двадцатый раз со вчерашнего дня, с уверенностию произнесла про себя:
– Всё вздор!
Заметила только, что у Даши какой-то усталый вид и что она
еще тише прежнего, еще апатичнее. После чаю, по заведенному раз навсегда
обычаю, обе сели за рукоделье. Варвара Петровна велела ей дать себе полный
отчет о ее заграничных впечатлениях, преимущественно о природе, жителях,
городах, обычаях, их искусстве, промышленности, – обо всем, что успела
заметить. Ни одного вопроса о Дроздовых и о жизни с Дроздовыми. Даша, сидевшая
подле нее за рабочим столиком и помогавшая ей вышивать, рассказывала уже с
полчаса своим ровным, однообразным, но несколько слабым голосом.
– Дарья, – прервала ее вдруг Варвара Петровна, – ничего у
тебя нет такого особенного, о чем хотела бы ты сообщить?
– Нет, ничего, – капельку подумала Даша и взглянула на
Варвару Петровну своими светлыми глазами.
– На душе, на сердце, на совести?
– Ничего, – тихо, но с какою-то угрюмою твердостию повторила
Даша.
– Так я и знала! Знай, Дарья, что я никогда не усомнюсь в
тебе. Теперь сиди и слушай. Перейди на этот стул, садись напротив, я хочу всю
тебя видеть. Вот так. Слушай, – хочешь замуж?
Даша отвечала вопросительным длинным взглядом, не слишком,
впрочем, удивленным.
– Стой, молчи. Во-первых, есть разница в летах, большая
очень; но ведь ты лучше всех знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и в
твоей жизни не должно быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним
словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
Даша посмотрела еще вопросительнее и на этот раз не только с
удивлением, но и заметно покраснела.
– Стой, молчи; не спеши! Хоть у тебя и есть деньги, по моему
завещанию, но умри я, что с тобой будет, хотя бы и с деньгами? Тебя обманут и
деньги отнимут, ну и погибла. А за ним ты жена известного человека. Смотри
теперь с другой стороны: умри я сейчас, – хоть я и обеспечу его, – что с ним
будет? А на тебя-то уж я понадеюсь. Стой, я не договорила: он легкомыслен,
мямля, жесток, эгоист, низкие привычки, но ты его цени, во-первых, уж потому,
что есть и гораздо хуже. Ведь не за мерзавца же какого я тебя сбыть с рук хочу,
ты уж не подумала ли чего? А главное, потому что я прошу, потому и будешь
ценить, – оборвала она вдруг раздражительно, – слышишь? Что же ты уперлась?
Даша всё молчала и слушала.
– Стой, подожди еще. Он баба – но ведь тебе же лучше.
Жалкая, впрочем, баба; его совсем не стоило бы любить женщине. Но его стоит за
беззащитность его любить, и ты люби его за беззащитность. Ты ведь меня
понимаешь? Понимаешь?
Даша кивнула головой утвердительно.
– Я так и знала, меньше не ждала от тебя. Он тебя любить
будет, потому что должен, должен; он обожать тебя должен! – как-то особенно
раздражительно взвизгнула Варвара Петровна. – А впрочем, он и без долгу в тебя
влюбится, я ведь знаю его. К тому же я сама буду тут. Не беспокойся, я всегда
буду тут. Он станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться
будет о тебе с первым встречным, будет ныть, вечно ныть; письма тебе будет
писать из одной комнаты в другую, в день по два письма, но без тебя все-таки не
проживет, а в этом и главное. Заставь слушаться; не сумеешь заставить – дура
будешь. Повеситься захочет, грозить будет – не верь; один только вздор! Не
верь, а все-таки держи ухо востро, неровен час и повесится: с этакими-то и
бывает; не от силы, а от слабости вешаются; а потому никогда не доводи до
последней черты, – и это первое правило в супружестве. Помни тоже, что он поэт.
Слушай, Дарья: нет выше счастья, как собою пожертвовать. И к тому же ты мне
сделаешь большое удовольствие, а это главное. Ты не думай, что я по глупости
сейчас сбрендила; я понимаю, что говорю. Я эгоистка, будь и ты эгоисткой. Я
ведь не неволю; всё в твоей воле, как скажешь, так и будет. Ну, что ж уселась,
говори что-нибудь!
– Мне ведь всё равно, Варвара Петровна, если уж непременно
надобно замуж выйти, – твердо проговорила Даша.
– Непременно? Ты на что это намекаешь? – строго и пристально
посмотрела на нее Варвара Петровна.
Даша молчала, ковыряя в пяльцах иголкой.
– Ты хоть и умна, но ты сбрендила. Это хоть и правда, что я
непременно теперь тебя вздумала замуж выдать, но это не по необходимости, а
потому только, что мне так придумалось, и за одного только Степана Трофимовича.
Не будь Степана Трофимовича, я бы и не подумала тебя сейчас выдавать, хоть тебе
уж и двадцать лет… Ну?
– Я как вам угодно, Варвара Петровна.
– Значит, согласна! Стой, молчи, куда торопишься, я не
договорила: по завещанию тебе от меня пятнадцать тысяч рублей положено. Я их
теперь же тебе выдам, после венца. Из них восемь тысяч ты ему отдашь, то есть
не ему, а мне. У него есть долг в восемь тысяч; я и уплачу, но надо, чтоб он
знал, что твоими деньгами. Семь тысяч останутся у тебя в руках, отнюдь ему не
давай ни рубля никогда. Долгов его не плати никогда. Раз заплатишь – потом не
оберешься. Впрочем, я всегда буду тут. Вы будете получать от меня ежегодно по
тысяче двести рублей содержания, а с экстренными тысячу пятьсот, кроме квартиры
и стола, которые тоже от меня будут, точно так, как и теперь он пользуется.
Прислугу только свою заведите. Годовые деньги я тебе буду все разом выдавать,
прямо тебе на руки. Но будь и добра: иногда выдай и ему что-нибудь, и приятелям
ходить позволяй, раз в неделю, а если чаще, то гони. Но я сама буду тут. А коли
умру, пенсион ваш не прекратится до самой его смерти, слышишь, до его только
смерти, потому что это его пенсион, а не твой. А тебе, кроме теперешних семи
тысяч, которые у тебя останутся в целости, если не будешь сама глупа, еще
восемь тысяч в завещании оставлю. И больше тебе от меня ничего не будет; надо,
чтобы ты знала. Ну, согласна, что ли? Скажешь ли, наконец, что-нибудь?
