После внезапного и неожиданного свидания с Лизой, которое я
уже описал, пустился он еще в большем самозабвении далее. Большая дорога
проходила в полуверсте от Скворешников, и – странно – он даже и не приметил
сначала, как вступил на нее. Основательно рассуждать или хоть отчетливо
сознавать было для него в ту минуту невыносимо. Мелкий дождь то переставал, то
опять начинался; но он не замечал и дождя. Не заметил тоже, как закинул себе
сак за плечо и как от этого стало ему легче идти. Должно быть, он прошел так
версту или полторы, когда вдруг остановился и осмотрелся. Старая, черная и
изрытая колеями дорога тянулась пред ним бесконечною нитью, усаженная своими
ветлами; направо – голое место, давным-давно сжатые нивы; налево – кусты, а
далее за ними лесок. И вдали – вдали едва приметная линия уходящей вкось
железной дороги и на ней дымок какого-то поезда; но звуков уже не было слышно.
Степан Трофимович немного оробел, но лишь на мгновение. Беспредметно вздохнул
он, поставил свой сак подле ветлы и присел отдохнуть. Делая движение садясь, он
ощутил в себе озноб и закутался в плед; заметив тут же и дождь, распустил над
собою зонтик. Довольно долго сидел он так, изредка шамкая губами и крепко сжав
в руке ручку зонтика. Разные образы лихорадочной вереницей неслись пред ним,
быстро сменяясь в его уме. «Lise, Lise, – думал он, – а с нею се Maurice
[237]
…
Странные люди… Но что же это за странный был там пожар, и про что они говорили,
и какие убитые?.. Мне кажется, Stasie еще ничего не успела узнать и еще ждет
меня с кофеем… В карты? Разве я проигрывал в карты людей? Гм… у нас на Руси, во
время так называемого крепостного права… Ах боже мой, а Федька?»
Он весь встрепенулся в испуге и осмотрелся кругом: «Ну что,
если где-нибудь тут за кустом сидит этот Федька; ведь, говорят, у него где-то
тут целая шайка разбойников на большой дороге? О боже, я тогда… Я тогда скажу
ему всю правду, что я виноват… и что я десять лет страдал за него, более чем он
там в солдатах, и… и я ему отдам портмоне. Гм, j’ai en tout quarante roubles;
il prendra les roubles et il me tuera tout de même».
[238]
От страху он неизвестно почему закрыл зонтик и положил его
подле себя. Вдали, по дороге от города, показалась какая-то телега; он с
беспокойством начал всматриваться:
«Grâce а Dieu
[239]
это телега, и – едет шагом; это не
может быть опасно. Эти здешние заморенные лошаденки… Я всегда говорил о породе…
Это Петр Ильич, впрочем, говорил в клубе про породу, а я его тогда обремизил,
et puis,
[240]
но что там сзади и… кажется, баба в телеге. Баба и мужик – cela
commence а être rassurant.
[241]
Баба сзади, а мужик впереди – c’est
très rassurant.
[242]
Сзади у них к телеге привязана за рога корова,
c’est rassurant au plus haut degrè».
[243]
Телега поровнялась, довольно прочная и порядочная мужицкая
телега. Баба сидела на туго набитом мешке, а мужик на облучке, свесив сбоку
ноги в сторону Степана Трофимовича. Сзади в самом деле плелась рыжая корова,
привязанная за рога. Мужик и баба выпуча глаза смотрели на Степана Трофимовича,
а Степан Трофимович так же точно смотрел на них, но когда уже пропустил их мимо
себя шагов на двадцать, вдруг торопливо встал и пошел догонять. В соседстве телеги
ему, естественно, показалось благонадежнее, но, догнав ее, он тотчас же опять
забыл обо всем и опять погрузился в свои обрывки мыслей и представлений. Он
шагал и, уж конечно, не подозревал, что для мужика и бабы он, в этот миг,
составляет самый загадочный и любопытный предмет, какой только можно встретить
на большой дороге.
– Вы то есть из каких будете, коли не будет неучтиво
спросить? – не вытерпела наконец бабенка, когда Степан Трофимович вдруг, в
рассеянности, посмотрел на нее. Бабенка была лет двадцати семи, плотная,
чернобровая и румяная, с ласково улыбающимися красными губами, из-под которых
сверкали белые ровные зубы.
– Вы… вы ко мне обращаетесь? – с прискорбным удивлением
пробормотал Степан Трофимович.
– Из купцов, надо-ть быть, – самоуверенно проговорил мужик.
Это был рослый мужичина лет сорока, с широким и неглупым лицом и с рыжеватою
окладистою бородой.
– Нет, я не то что купец, я… я… moi c’est autre chose,
[244]
– кое-как отпарировал Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотстал
до задка телеги, так что пошел уже рядом с коровой.
– Из господ, надо-ть быть, – решил мужик, услышав нерусские
слова, и дернул лошаденку.
– То-то мы и смотрим на вас, точно вы на прогулку вышли? –
залюбопытствовала опять бабенка.
– Это… это вы меня спрашиваете?
– Иностранцы заезжие по чугунке иной приезжают, словно не по
здешнему месту у вас сапоги такие…
– Сапог военный, – самодовольно и значительно вставил мужик.
– Нет, я не то чтобы военный, я…
«Любопытная какая бабенка, – злился про себя Степан
Трофимович, – и как они меня рассматривают… mais, enfin
[245]
… Одним словом,
странно, что я точно виноват пред ними, а я ничего не виноват пред ними».
Бабенка пошепталась с мужиком.
– Коли вам не обидно, мы, пожалуй, вас подвезем, если только
приятно станет.
Степан Трофимович вдруг спохватился.
– Да, да, мои друзья, я с большим удовольствием, потому что
очень устал, только как я тут влезу?
«Как это удивительно, – подумал он про себя, – что я так
долго шел рядом с этою коровой и мне не пришло в голову попроситься к ним
сесть… Эта “„действительная жизнь” имеет в себе нечто весьма характерное…»
Мужик, однако, всё еще не останавливал лошадь.
– Да вам куда будет? – осведомился он с некоторою
недоверчивостью.
Степан Трофимович не вдруг понял.
– До Хатова, надо-ть быть?
– К Хатову? Нет, не то чтобы к Хатову… И я не совсем знаком;
хотя слышал.
– Село Хатово, село, девять верст отселева.
– Село? C’est charmant,
[246]
то-то я как будто бы слышал…
