Он налил рюмку, встал и с некоторою торжественностью перешел
через комнату в другой угол, где поместилась его спутница на мешке, чернобровая
бабенка, так надоедавшая ему дорогой расспросами. Бабенка законфузилась и стала
было отнекиваться, но, высказав всё предписанное приличием, под конец встала,
выпила учтиво, в три хлебка, как пьют женщины, и, изобразив чрезвычайное
страдание в лице, отдала рюмку и поклонилась Степану Трофимовичу. Он с важностию
отдал поклон и воротился за стол даже с гордым видом.
Всё это совершалось в нем по какому-то вдохновению: он и
сам, еще за секунду, не знал, что пойдет потчевать бабенку.
«Я в совершенстве, в совершенстве умею обращаться с народом,
и я это им всегда говорил», – самодовольно подумал он, наливая себе оставшееся
вино из косушки; хотя вышло менее рюмки, но вино живительно согрело его и
немного даже бросилось в голову.
«Je suis malade tout а fait, mais ce n’est pas trop mauvais
d’être malade».
[255]
– He пожелаете ли приобрести? – раздался подле него тихий
женский голос.
Он поднял глаза и, к удивлению, увидел пред собою одну даму
– une dame et elle en avait l’air
[256]
– лет уже за тридцать, очень скромную на
вид, одетую по-городскому, в темненькое платье и с большим серым платком на
плечах. В лице ее было нечто очень приветливое, немедленно понравившееся
Степану Трофимовичу. Она только что сейчас воротилась в избу, в которой
оставались ее вещи на лавке, подле самого того места, которое занял Степан
Трофимович, – между прочим, портфель, на который, он помнил это, войдя,
посмотрел с любопытством, и не очень большой клеенчатый мешок. Из этого-то
мешка она вынула две красиво переплетенные книжки с вытесненными крестами на
переплетах и поднесла их к Степану Трофимовичу.
– Eh… mais je crois que c’est l’Evangile;
[257]
с величайшим
удовольствием… А, я теперь понимаю… Vous êtes ce qu’on appelle
[258]
книгоноша; я читал неоднократно… Полтинник?
– По тридцати пяти копеек, – ответила книгоноша.
– С величайшим удовольствием. Je n’ai rien contre
l’Evangile, et…
[259]
Я давно уже хотел перечитать…
У него мелькнуло в ту минуту, что он не читал Евангелия по
крайней мере лет тридцать и только разве лет семь назад припомнил из него
капельку лишь по Ренановой книге «Vie de Jésus».
[260]
Так как у него
мелочи не было, то он и вытащил свои четыре десятирублевые билета – всё, что у
него было. Хозяйка взялась разменять, и тут только он заметил, всмотревшись,
что в избу набралось довольно народу и что все давно уже наблюдают его и, кажется,
о нем говорят. Толковали тоже и о городском пожаре, более всех хозяин телеги с
коровой, так как он только что вернулся из города. Говорили про поджог, про
шпигулинских.
«Ведь вот ничего он не говорил со мной про пожар, когда вез
меня, а обо всем говорил», – подумалось что-то Степану Трофимовичу.
– Батюшка, Степан Трофимович, вас ли я, сударь, вижу? Вот уж
и не чаял совсем!.. Али не признали? – воскликнул один пожилой малый, с виду
вроде старинного дворового, с бритою бородой и одетый в шинель с длинным
откидным воротником.
Степан Трофимович испугался, услыхав свое имя.
– Извините, – пробормотал он, – я вас не совсем припоминаю…
– Запамятовали! Да ведь я Анисим, Анисим Иванов. Я у
покойного господина Гаганова на службе состоял и вас, сударь, сколько раз с
Варварой Петровной у покойницы Авдотьи Сергевны видывал. Я к вам от нее с
книжками хаживал и конфеты вам петербургские от нее два раза приносил…
– Ах, да, помню тебя, Анисим, – улыбнулся Степан Трофимович.
– Ты здесь и живешь?
– А подле Спасова-с, в В—м монастыре, в посаде у Марфы
Сергевны, сестрицы Авдотьи Сергевны, может, изволите помнить, ногу сломали, из
коляски выскочили, на бал ехали. Теперь около монастыря проживают, а я при
них-с; а теперь вот, изволите видеть, в губернию собрался, своих попроведать…
– Ну да, ну да.
– Вас увидав, обрадовался, милостивы до меня бывали-с, –
восторженно улыбался Анисим. – Да куда ж вы, сударь, так это собрались, кажись,
как бы одни-одинешеньки… Никогда, кажись, не выезжали одни-с?
Степан Трофимович пугливо посмотрел на него.
– Уж не к нам ли в Спасов-с?
– Да, я в Спасов. Il me semble que tout le monde va а
Spassof…
[261]
– Да уж не к Федору ли Матвеевичу? То-то вам обрадуются. Ведь
уж как в старину уважали вас; теперь даже вспоминают неоднократно…
– Да, да, и к Федору Матвеевичу.
– Надо быть-с, надо быть-с. То-то мужики здесь дивятся,
словно, сударь, вас на большой дороге будто бы пешком повстречали. Глупый они
народ-с.
– Я… Я это… Я, знаешь, Анисим, я об заклад побился, как у
англичан, что я дойду пешком, и я…
Пот пробивался у него на лбу и на висках.
– Надо быть-с, надо быть-с… – вслушивался с безжалостным
любопытством Анисим. Но Степан Трофимович не мог дольше вынести. Он так
сконфузился, что хотел было встать и уйти из избы. Но подали самовар, и в ту же
минуту воротилась выходившая куда-то книгоноша. С жестом спасающего себя
человека обратился он к ней и предложил чаю. Анисим уступил и отошел.
Действительно, между мужиками поднималось недоумение:
«Что за человек? Нашли пешком на дороге, говорит, что
учитель, одет как бы иностранец, а умом словно малый ребенок, отвечает
несуразно, точно бы убежал от кого, и деньги имеет!» Начиналась было мысль
возвестить по начальству – «так как при всем том в городе не совсем спокойно».
Но Анисим всё это уладил в ту же минуту. Выйдя в сени, он сообщил всем, кто
хотел слушать, что Степан Трофимович не то чтоб учитель, а «сами большие ученые
и большими науками занимаются, а сами здешние помещики были и живут уже
двадцать два года у полной генеральши Ставрогиной, заместо самого главного
человека в доме, а почет имеют от всех по городу чрезвычайный. В клубе
дворянском по серенькой и по радужной в один вечер оставляли, а чином советник,
всё равно что военный подполковник, одним только чином ниже полного полковника
будут. А что деньги имеют, так деньгам у них через полную генеральшу Ставрогину
счету нет» и пр., и пр.
