– Нет, нет, стоит только закутаться, и вообще свежий
какой-то ветер, даже уж очень свежий, но мы забудем это. Я, главное, не то бы
хотел сказать. Chère et incomparable amie,
[275]
мне кажется, что я почти
счастлив, и виною того – вы. Мне счастье невыгодно, потому что я немедленно
лезу прощать всех врагов моих…
– Что ж, ведь это очень хорошо-с.
– Не всегда, chère innocente. L’Evangile… Voyez-vous,
désormais nous le prêcherons ensemble,
[276]
и я буду с охотой
продавать ваши красивые книжки. Да, я чувствую, что это, пожалуй, идея, quelque
chose de très nouveau dans ce genre.
[277]
Народ религиозен, c’est
admis,
[278]
но он еще не знает Евангелия. Я ему изложу его… В изложении устном
можно исправить ошибки этой замечательной книги, к которой я, разумеется, готов
отнестись с чрезвычайным уважением. Я буду полезен и на большой дороге. Я
всегда был полезен, я всегда говорил им это et а cette chère
ingrate…
[279]
О, простим, простим, прежде всего простим всем и всегда… Будем
надеяться, что и нам простят. Да, потому что все и каждый один пред другим
виноваты. Все виноваты!..
– Вот это, кажется, вы очень хорошо изволили сказать-с.
– Да, да… Я чувствую, что я очень хорошо говорю. Я буду
говорить им очень хорошо, но, но что же я хотел было главного сказать? Я всё
сбиваюсь и не помню… Позволите ли вы мне не расставаться с вами? Я чувствую,
что ваш взгляд и… я удивляюсь даже вашей манере: вы простодушны, вы говорите
слово-ерс и опрокидываете чашку на блюдечко… с этим безобразным кусочком; но в
вас есть нечто прелестное, и я вижу по вашим чертам… О, не краснейте и не
бойтесь меня как мужчину. Chère et incomparable, pour moi une femme
c’est tout.
[280]
Я не могу не жить подле женщины, но только подле… Я ужасно,
ужасно сбился… Я никак не могу вспомнить, что я хотел сказать. О, блажен тот,
кому бог посылает всегда женщину, и… и я думаю даже, что я в некотором восторге.
И на большой дороге есть высшая мысль! вот – вот что я хотел сказать – про
мысль, вот теперь и вспомнил, а то я всё не попадал. И зачем они повезли нас
дальше? Там было тоже хорошо, а тут – cela devient trop froid. A propos, j’ai
en tout quarante roubles et voilà cet argent,
[281]
возьмите, возьмите, я
не умею, я потеряю и у меня возьмут, и… Мне кажется, что мне хочется спать; у
меня что-то в голове вертится. Так вертится, вертится, вертится. О, как вы
добры, чем это вы меня накрываете?
– У вас, верно, совершенная лихорадка-с, и я вас одеялом
моим накрыла, а только про деньги-с я бы…
– О, ради бога, n’en parlons plus, parce que cela me fait
mal,
[282]
о, как вы добры!
Он как-то быстро прервал говорить и чрезвычайно скоро заснул
лихорадочным, знобящим сном. Проселок, по которому ехали эти семнадцать верст,
был не из гладких, и экипаж жестоко подталкивало. Степан Трофимович часто
просыпался, быстро поднимался с маленькой подушки, которую просунула ему под
голову Софья Матвеевна, схватывал ее за руку и осведомлялся: «Вы здесь?» –
точно опасался, чтоб она не ушла от него. Он уверял ее тоже, что видит во сне
какую-то раскрытую челюсть с зубами и что ему это очень противно. Софья
Матвеевна была в большом за него беспокойстве.
Извозчики подвезли их прямо к большой избе в четыре окна и с
жилыми пристройками на дворе. Проснувшийся Степан Трофимович поспешил войти и
прямо прошел во вторую, самую просторную и лучшую комнату дома. Заспанное лицо
его приняло самое хлопотливое выражение. Он тотчас же объяснил хозяйке, высокой
и плотной бабе, лет сорока, очень черноволосой и чуть не с усами, что требует
для себя всю комнату «и чтобы комнату затворить и никого более сюда не
впускать, parce que nous avons а parler».
– Oui, j’ai beaucoup а vous dire, chère amie.
[283]
Я
вам заплачу, заплачу! – замахал он хозяйке.
Он хоть и торопился, но как-то туго шевелил языком. Хозяйка
выслушала неприветливо, но промолчала в знак согласия, в котором, впрочем,
предчувствовалось как бы нечто угрожающее. Он ничего этого не приметил и
торопливо (он ужасно торопился) потребовал, чтоб она ушла и подала сейчас же
как можно скорее обедать, «ни мало не медля».
Тут баба с усами не вытерпела.
– Здесь вам не постоялый двор, господин, мы обеда для
проезжих не содержим. Раков сварить аль самовар поставить, а больше нет у нас
ничего. Рыба свежая завтра лишь будет.
Но Степан Трофимович замахал руками, с гневным нетерпением
повторяя: «Заплачу, только скорее, скорее». Порешили на ухе и на жареной
курице; хозяйка объявила, что во всей деревне нельзя достать курицу; впрочем,
согласилась пойти поискать, но с таким видом, как будто делала необычайное
одолжение.
Только что она вышла, Степан Трофимович мигом уселся на
диване и посадил подле себя Софью Матвеевну. В комнате были и диван и кресла,
но ужасного вида. Вообще вся комната, довольно обширная (с отделением за
перегородкой, где стояла кровать), с желтыми, старыми, порвавшимися обоями, с
мифологическими ужасными литографиями на стенах, с длинным рядом икон и медных
складней в переднем углу, с своею странною сборною мебелью, представляла собою
неприглядную смесь чего-то городского и искони крестьянского. Но он даже не
взглянул на всё это, даже не поглядел в окошко на огромное озеро, начинавшееся
в десяти саженях от избы.
– Наконец мы отдельно, и мы никого не пустим! Я хочу вам
всё, всё рассказать с самого начала.
Софья Матвеевна с сильным даже беспокойством остановила его:
– Вам известно ли, Степан Трофимович…
– Comment, vous savez déjà mon nom?
[284]
–
улыбнулся он радостно.
– Я давеча от Анисима Ивановича слышала, как вы с ним
разговаривали. А я вот в чем осмелюсь вам с своей стороны…
И она быстро зашептала ему, оглядываясь на запертую дверь,
чтобы кто не подслушал, – что здесь, в этой деревне, беда-с. Что все здешние
мужики хотя и рыболовы, а что тем собственно и промышляют, что каждым летом с
постояльцев берут плату, какую только им вздумается. Деревня эта не проезжая, а
глухая, и что потому только и приезжают сюда, что здесь пароход
останавливается, и что когда пароход не приходит, потому чуть-чуть непогода,
так он ни за что не придет, – то наберется народу за несколько дней, и уж тут
все избы по деревне заняты, а хозяева только того и ждут; потому за каждый
предмет в три цены берут, и хозяин здешний гордый и надменный, потому что уж
очень по здешнему месту богат; у него невод один тысячу рублей стоит.
