– Теперь прочитайте мне еще одно место… о свиньях, –
произнес он вдруг.
– Чего-с? – испугалась ужасно Софья Матвеевна.
– О свиньях… это тут же… ces cochons
[297]
… я помню, бесы
вошли в свиней и все потонули. Прочтите мне это непременно; я вам после скажу,
для чего. Я припомнить хочу буквально. Мне надо буквально.
Софья Матвеевна знала Евангелие хорошо и тотчас отыскала от
Луки то самое место, которое я и выставил эпиграфом к моей хронике. Приведу его
здесь опять:
«Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили
Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека,
вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя
происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть
происшедшее и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы,
сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же
рассказали им, как исцелился бесновавшийся».
– Друг мой, – произнес Степан Трофимович в большом волнении,
– savez-vous, это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнем
преткновения… dans ce livre
[298]
… так что я это место еще с детства упомнил.
Теперь же мне пришла одна мысль; une comparaison.
[299]
Мне ужасно много
приходит теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы,
выходящие из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, вся
нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем
больном, в нашей России, за века, за века! Out, cette Russie, que j’aimais
toujours.
[300]
Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того
безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость,
загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли
уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui,
[301]
и я,
может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы
в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и
хватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых»… и будут все глядеть с
изумлением… Милая, vous comprendrez après,
[302]
а теперь это очень
волнует меня… Vous comprendrez après… Nous comprendrons ensemble.
[303]
С ним сделался бред, и он наконец потерял сознание. Так
продолжалось и весь следующий день. Софья Матвеевна сидела подле него и
плакала, не спала почти совсем уже третью ночь и избегала показываться на глаза
хозяевам, которые, она предчувствовала, что-то уже начинали предпринимать.
Избавление последовало лишь на третий день. Наутро Степан Трофимович очнулся,
узнал ее и протянул ей руку. Она перекрестилась с надеждою. Ему хотелось
посмотреть в окно: «Tiens, un lac,
[304]
– проговорил он, – ах, боже мой, я еще
и не видал его…» В эту минуту у подъезда избы прогремел чей-то экипаж и в доме
поднялась чрезвычайная суматоха.
III
То была сама Варвара Петровна, прибывшая в четырехместной
карете, четверней, с двумя лакеями и с Дарьей Павловной. Чудо совершилось
просто: умиравший от любопытства Анисим, прибыв в город, зашел-таки на другой
день в дом Варвары Петровны и разболтал прислуге, что встретил Степана
Трофимовича одного в деревне, что видели его мужики на большой дороге одного,
пешком, а что отправился он в Спасов, на Устьево, уже вдвоем с Софьей Матвеевной.
Так как Варвара Петровна, с своей стороны, уже страшно тревожилась и
разыскивала, как могла, своего беглого друга, то об Анисиме ей тотчас же
доложили. Выслушав его и, главное, о подробностях отъезда в Устьево вместе с
какою-то Софьей Матвеевной в одной бричке, она мигом собралась и по горячему
следу прикатила сама в Устьево. О болезни его она еще не имела понятия.
Раздался суровый и повелительный ее голос; даже хозяева
струсили. Она остановилась лишь осведомиться и расспросить, уверенная, что Степан
Трофимович давно уже в Спасове; узнав же, что он тут и болен, в волнении
вступила в избу.
– Ну, где тут он? А, это ты! – крикнула она, увидав Софью
Матвеевну, как раз в ту самую минуту показавшуюся на пороге из второй комнаты.
– Я по твоему бесстыжему лицу догадалась, что это ты. Прочь, негодяйка! Чтобы
сейчас духа ее не было в доме! Выгнать ее, не то, мать моя, я тебя в острог
навек упрячу. Стеречь ее пока в другом доме. Она уже в городе сидела раз в
остроге, еще посидит. И прошу тебя, хозяин, не сметь никого впускать, пока я
тут. Я генеральша Ставрогина и занимаю весь дом. А ты, голубушка, мне во всем
дашь отчет.
Знакомые звуки потрясли Степана Трофимовича. Он затрепетал.
Но она уже вступила за перегородку. Сверкая глазами, подтолкнула она ногой стул
и, откинувшись на спинку, прокричала Даше:
– Выйди пока вон, побудь у хозяев. Что за любопытство? Да
двери-то покрепче затвори за собой.
Несколько времени она молча и каким-то хищным взглядом
всматривалась в испуганное его лицо.
– Ну, как поживаете, Степан Трофимович? Каково погуляли? –
вырвалось вдруг у нее с яростною иронией.
– Chère, – залепетал, не помня себя, Степан
Трофимович, – я узнал русскую действительную жизнь… Et je prêcherai
l’Evangile…
[305]
– О бесстыдный, неблагородный человек! – возопила она вдруг,
сплеснув руками. – Мало вам было осрамить меня, вы связались… О старый,
бесстыжий развратник!
– Chère…
У него пресекся голос, и он ничего не мог вымолвить, а
только смотрел, вытаращив глаза от ужаса.
– Кто она такая?
– C’est un ange… C’était plus qu’un ange pour
moi,
[306]
она всю ночь… О, не кричите, не пугайте ее, chère,
chère…
Варвара Петровна вдруг, гремя, вскочила со стула; раздался
ее испуганный крик: «Воды, воды!» Он хоть и очнулся, но она всё еще дрожала от
страху и, бледная, смотрела на исказившееся его лицо: тут только в первый раз
догадалась она о размерах его болезни.
– Дарья, – зашептала она вдруг Дарье Павловне, – немедленно
за доктором, за Зальцфишем; пусть едет сейчас Егорыч; пусть наймет здесь лошадей,
а из города возьмет другую карету. Чтобы к ночи быть тут.
