Даша бросилась исполнять приказание. Степан Трофимович
смотрел всё тем же вытаращенным, испуганным взглядом; побелевшие губы его
дрожали.
– Подожди, Степан Трофимович, подожди, голубчик! – уговаривала
она его как ребенка, – ну подожди же, подожди, вот Дарья воротится и… Ах, боже
мой, хозяйка, хозяйка, да приди хоть ты, матушка!
В нетерпении она побежала сама к хозяйке.
– Сейчас, сию минуту эту опять назад. Воротить ее, воротить!
К счастию, Софья Матвеевна не успела еще выбраться из дому и
только выходила из ворот с своим мешком и узелком. Ее вернули. Она так была
испугана, что даже ноги и руки ее тряслись. Варвара Петровна схватила ее за
руку, как коршун цыпленка, и стремительно потащила к Степану Трофимовичу.
– Ну, вот она вам. Не съела же я ее. Вы думали, что я ее так
и съела.
Степан Трофимович схватил Варвару Петровну за руку, поднес
ее к своим глазам и залился слезами, навзрыд, болезненно, припадочно.
– Ну успокойся, успокойся, ну голубчик мой, ну батюшка! Ах,
боже мой, да ус-по-кой-тесь же! – крикнула она неистово. – О мучитель,
мучитель, вечный мучитель мой!
– Милая, – пролепетал наконец Степан Трофимович, обращаясь к
Софье Матвеевне, – побудьте, милая, там, я что-то хочу здесь сказать…
Софья Матвеевна тотчас же поспешила выйти.
– Chèrie, chèrie…
[307]
– задыхался он.
– Подождите говорить, Степан Трофимович, подождите немного,
пока отдохнете. Вот вода. Да по-дож-ди-те же!
Она села опять на стул. Степан Трофимович крепко держал ее
за руку. Долго она не позволяла ему говорить. Он поднес руку ее к губам и стал
целовать. Она стиснула зубы, смотря куда-то в угол.
– Je vous aimais!
[308]
– вырвалось у него наконец. Никогда
не слыхала она от него такого слова, так выговоренного.
– Гм, – промычала она в ответ.
– Je vous aimais toute ma vie… vingt ans!
[309]
Она всё молчала – минуты две, три.
– А как к Даше готовился, духами опрыскался… – проговорила
она вдруг страшным шепотом. Степан Трофимович так и обомлел.
– Новый галстук надел…
Опять молчание минуты на две.
– Сигарку помните?
– Друг мой, – прошамкал было он в ужасе.
– Сигарку, вечером, у окна… месяц светил… после беседки… в
Скворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, – вскочила она с места, схватив за оба
угла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. – Помнишь ли, пустой,
пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! – шипела она своим
яростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и упала на стул,
закрыв руками лицо. – Довольно! – отрезала она, выпрямившись. – Двадцать лет
прошло, не воротишь; дура и я.
– Je vous aimais, – сложил он опять руки.
– Да что ты мне всё aimais да aimais! Довольно! – вскочила
она опять. – И если вы теперь сейчас не заснете, то я… Вам нужен покой; спать,
сейчас спать, закройте глаза. Ах, боже мой, он, может быть, завтракать хочет!
Что вы едите? Что он ест? Ах, боже мой, где та? Где она?
Началась было суматоха. Но Степан Трофимович слабым голосом
пролепетал, что он действительно бы заснул une heure,
[310]
а там – un bouillon,
un thé… enfin, il est si heureux.
[311]
Он лег и действительно как будто
заснул (вероятно, притворился). Варвара Петровна подождала и на цыпочках вышла
из-за перегородки.
Она уселась в хозяйской комнате, хозяев выгнала и приказала
Даше привести к себе ту. Начался серьезный допрос.
– Расскажи теперь, матушка, все подробности; садись подле,
так. Ну?
– Я Степана Трофимовича встретила…
– Стой, молчи. Предупреждаю тебя, что если ты что соврешь
или утаишь, то я из-под земли тебя выкопаю. Ну?
– Я со Степаном Трофимовичем… как только я пришла в
Хатово-с… – почти задыхалась Софья Матвеевна…
– Стой, молчи, подожди; чего забарабанила? Во-первых, сама
ты что за птица?
Та рассказала ей кое-как, впрочем в самых коротких словах, о
себе, начиная с Севастополя. Варвара Петровна выслушала молча, выпрямившись на
стуле, строго и упорно смотря прямо в глаза рассказчице.
– Чего ты такая запуганная? Чего ты в землю смотришь? Я
люблю таких, которые смотрят прямо и со мною спорят. Продолжай.
Она досказала о встрече, о книжках, о том, как Степан
Трофимович потчевал бабу водкой…
– Так, так, не забывай ни малейшей подробности, – ободрила
Варвара Петровна. Наконец о том, как поехали и как Степан Трофимович всё
говорил, «уже совсем больные-с», а здесь всю жизнь, с самого первоначалу,
несколько даже часов рассказывали.
– Расскажи про жизнь.
Софья Матвеевна вдруг запнулась и совсем стала в тупик.
– Ничего я тут не умею сказать-с, – промолвила она чуть не
плача, – да и не поняла я почти ничего-с.
– Врешь, – не могла совсем ничего не понять.
– Про одну черноволосую знатную даму долго рассказывали-с, –
покраснела ужасно Софья Матвеевна, заметив, впрочем, белокурые волосы Варвары
Петровны и совершенное несходство ее с «брюнеткой».
– Черноволосую? Что же именно? Ну говори!
– О том, как эта знатная дама уж очень были в них
влюблены-с, во всю жизнь, двадцать целых лет; но всё не смели открыться и
стыдились пред ними, потому что уж очень были полны-с…
– Дурак! – задумчиво, но решительно отрезала Варвара
Петровна.
Софья Матвеевна совсем уже плакала.
– Ничего я тут не умею хорошо рассказать, потому сама в
большом страхе за них была и понять не могла, так как они такие умные люди…
– Об уме его не такой вороне, как ты, судить. Руку
предлагал?
Рассказчица затрепетала.
– Влюбился в тебя? Говори! Предлагал тебе руку? –
прикрикнула Варвара Петровна.
– Почти что так оно было-с, – всплакнула она. – Только я всё
это за ничто приняла, по их болезни, – прибавила она твердо, подымая глаза.
