Он не вынес. С ним случилось то, что даже и Петр Степанович
под конец стал предчувствовать. Порученный Толкаченке, а потом Эркелю, он весь
следующий день пролежал в постели, по-видимому смирно, отвернувшись к стене и
не говоря ни слова, почти не отвечая, если с ним заговаривали. Он ничего, таким
образом, не узнал во весь день из происходившего в городе. Но Толкаченке,
отлично узнавшему происшедшее, вздумалось к вечеру бросить возложенную на него
Петром Степановичем роль при Лямшине и отлучиться из города в уезд, то есть
попросту убежать: подлинно, что потеряли рассудок, как напророчил о них о всех
Эркель. Замечу кстати, что и Липутин в тот же день исчез из города, еще прежде
полудня. Но с этим как-то так произошло, что об исчезновении его узналось
начальством лишь только на другой день к вечеру, когда прямо приступили с
расспросами к перепуганному его отсутствием, но молчавшему от страха его
семейству. Но продолжаю о Лямшине. Лишь только он остался один (Эркель, надеясь
на Толкаченку, еще прежде ушел к себе), как тотчас же выбежал из дому и,
разумеется, очень скоро узнал о положении дел. Не заходя даже домой, он
бросился тоже бежать куда глаза глядят. Но ночь была так темна, а предприятие
до того страшное и многотрудное, что, пройдя две-три улицы, он воротился домой
и заперся на всю ночь. Кажется, к утру он сделал попытку к самоубийству; но у
него не вышло. Просидел он, однако, взаперти почти до полудня и – вдруг побежал
к начальству. Говорят, он ползал на коленях, рыдал и визжал, целовал пол, крича,
что недостоин целовать даже сапогов стоявших пред ним сановников. Его успокоили
и даже обласкали. Допрос тянулся, говорят, часа три. Он объявил всё, всё,
рассказал всю подноготную, всё, что знал, все подробности; забегал вперед,
спешил признаниями, передавал даже ненужное и без спросу. Оказалось, что он
знал довольно и довольно хорошо поставил на вид дело: трагедия с Шатовым и
Кирилловым, пожар, смерть Лебядкиных и пр. поступили на план второстепенный. На
первый план выступали Петр Степанович, тайное общество, организация, сеть. На
вопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? – он с
горячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, для
систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить
и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и
раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь
руководящей мысли и самосохранения, – вдруг взять в свои руки, подняв знамя
бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших
и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно
ухватиться». Заключил он, что здесь, в нашем городе, устроена была Петром
Степановичем лишь первая проба такого систематического беспорядка, так сказать
программа дальнейших действий, и даже для всех пятерок, – и что это уже
собственно его (Лямшина) мысль, его догадка и «чтобы непременно попомнили и
чтобы всё это поставили на вид, до какой степени он откровенно и благонравно
разъясняет дело и, стало быть, очень может пригодиться даже и впредь для услуг
начальства». На положительный вопрос: много ли пятерок? – отвечал, что
бесконечное множество, что вся Россия покрыта сетью, и хотя не представил
доказательств, но, думаю, отвечал совершенно искренно. Представил только
печатную программу общества, заграничной печати, и проект развития системы
дальнейших действий, написанный хотя и начерно, но собственною рукой Петра
Степановича. Оказалось, что о «потрясении основ» Лямшин буквально цитовал по
этой бумажке, не забыв даже точек и запятых, хотя и уверял, что это его только
собственное соображение. Про Юлию Михайловну он удивительно смешно и даже без
спросу, а забегая вперед, выразился, что «она невинна и что ее только одурачили».
Но замечательно, что Николая Ставрогина он совершенно выгородил из всякого
участия в тайном обществе, из всякого соглашения с Петром Степановичем. (О
заветных и весьма смешных надеждах Петра Степановича на Ставрогина Лямшин не
имел никакого понятия.) Смерть Лебядкиных, по словам его, была устроена лишь
одним Петром Степановичем, без всякого участия Николая Всеволодовича, с хитрою
целью втянуть того в преступление и, стало быть, в зависимость от Петра
Степановича; но вместо благодарности, на которую несомненно и легкомысленно
рассчитывал, Петр Степанович возбудил лишь полное негодование и даже отчаяние в
«благородном» Николае Всеволодовиче. Закончил он о Ставрогине, тоже спеша и без
спросу, видимо нарочным намеком, что тот чуть ли не чрезвычайно важная птица,
но что в этом какой-то секрет; что проживал он у нас, так сказать, incognito,
что он с поручениями и что очень возможно, что и опять пожалует к нам из
Петербурга (Лямшин уверен был, что Ставрогин в Петербурге), но только уже
совершенно в другом виде и в другой обстановке и в свите таких лиц, о которых,
может быть, скоро и у нас услышат, и что всё это он слышал от Петра
Степановича, «тайного врага Николая Всеволодовича».
Сделаю нотабене. Два месяца спустя Лямшин сознался, что
выгораживал тогда Ставрогина нарочно, надеясь на протекцию Ставрогина и на то,
что тот в Петербурге выхлопочет ему облегчение двумя степенями, а в ссылку
снабдит деньгами и рекомендательными письмами. Из этого признания видно, что он
имел действительно чрезмерно преувеличенное понятие о Николае Ставрогине.
В тот же день, разумеется, арестовали и Виргинского, а
сгоряча и весь дом. (Арина Прохоровна, ее сестра, тетка и даже студентка теперь
давно уже на воле; говорят даже, что и Шигалев будто бы непременно будет
выпущен в самом скором времени, так как ни под одну категорию обвиняемых не
подходит; впрочем, это всё еще только разговор.) Виргинский сразу и во всем
повинился: он лежал больной и был в жару, когда его арестовали. Говорят, он
почти обрадовался: «С сердца свалилось», – проговорил он будто бы. Слышно про
него, что он дает теперь показания откровенно, но с некоторым даже достоинством
и не отступает ни от одной из «светлых надежд» своих, проклиная в то же время
политический путь (в противоположность социальному), на который был увлечен так
нечаянно и легкомысленно «вихрем сошедшихся обстоятельств». Поведение его при
совершении убийства разъясняется в смягчающем для него смысле, кажется и он
тоже может рассчитывать на некоторое смягчение своей участи. Так по крайней
мере у нас утверждают.
Но вряд ли возможно будет облегчить судьбу Эркеля. Этот с
самого ареста своего всё молчит или по возможности извращает правду. Ни одного
слова раскаяния до сих пор от него не добились. А между тем он даже в самых
строгих судьях возбудил к себе некоторую симпатию – своею молодостью, своею
беззащитностью, явным свидетельством, что он только фанатическая жертва
политического обольстителя; а более всего обнаружившимся поведением его с
матерью, которой он отсылал чуть не половину своего незначительного жалованья.
Мать его теперь у нас; это слабая и больная женщина, старушка не по летам; она
плачет и буквально валяется в ногах, выпрашивая за сына. Что-то будет, но
Эркеля у нас многие жалеют.
Липутина арестовали уже в Петербурге, где он прожил целых
две недели. С ним случилось почти невероятное дело, которое даже трудно и
объяснить. Говорят, он имел и паспорт на чужое имя, и полную возможность успеть
улизнуть за границу, и весьма значительные деньги с собой, а между тем остался
в Петербурге и никуда не поехал. Некоторое время он разыскивал Ставрогина и
Петра Степановича и вдруг запил и стал развратничать безо всякой меры, как
человек, совершенно потерявший всякий здравый смысл и понятие о своем
положении. Его и арестовали в Петербурге где-то в доме терпимости и нетрезвого.
Носится слух, что теперь он вовсе не теряет духа, в показаниях своих лжет и
готовится к предстоящему суду с некоторою торжественностью и надеждою (?). Он
намерен даже поговорить на суде. Толкаченко, арестованный где-то в уезде, дней
десять спустя после своего бегства, ведет себя несравненно учтивее, не лжет, не
виляет, говорит всё, что знает, себя не оправдывает, винится со всею
скромностию, но тоже наклонен покраснобайничать; много и с охотою говорит, а
когда дело дойдет до знания народа и революционных (?) его элементов, то даже
позирует и жаждет эффекта. Он тоже, слышно, намерен поговорить на суде. Вообще
он и Липутин не очень испуганы, и это даже странно.
