Степан Трофимович машинально подал руку и указал садиться;
посмотрел на меня, посмотрел на Липутина и вдруг, как бы опомнившись, поскорее
сел сам, но всё еще держа в руке шляпу и палку и не замечая того.
– Ба, да вы сами на выходе! А мне-то ведь сказали, что вы
совсем прихворнули от занятий.
– Да, я болен, и вот теперь хотел гулять, я… – Степан
Трофимович остановился, быстро откинул на диван шляпу и палку и – покраснел.
Я между тем наскоро рассматривал гостя. Это был еще молодой
человек, лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный и сухощавый брюнет,
с бледным, несколько грязноватого оттенка лицом и с черными глазами без блеску.
Он казался несколько задумчивым и рассеянным, говорил отрывисто и как-то не
грамматически, как-то странно переставлял слова и путался, если приходилось
составить фразу подлиннее. Липутин совершенно заметил чрезвычайный испуг
Степана Трофимовича и видимо был доволен. Он уселся на плетеном стуле, который
вытащил чуть не на средину комнаты, чтобы находиться в одинаковом расстоянии
между хозяином и гостем, разместившимися один против другого на двух
противоположных диванах. Вострые глаза его с любопытством шныряли по всем
углам.
– Я… давно уже не видал Петрушу… Вы за границей встретились?
– пробормотал кое-как Степан Трофимович гостю.
– И здесь и за границей.
– Алексей Нилыч сами только что из-за границы, после
четырехлетнего отсутствия, – подхватил Липутин, – ездили для усовершенствования
себя в своей специальности, и к нам прибыли, имея основание надеяться получить
место при постройке нашего железнодорожного моста, и теперь ответа ожидают. Они
с господами Дроздовыми, с Лизаветой Николаевной знакомы чрез Петра Степановича.
Инженер сидел, как будто нахохлившись, и прислушивался с
неловким нетерпением. Мне показалось, что он был на что-то сердит.
– Они и с Николаем Всеволодовичем знакомы-с.
– Знаете и Николая Всеволодовича? – осведомился Степан
Трофимович.
– Знаю и этого.
– Я… я чрезвычайно давно уже не видал Петрушу и… так мало
нахожу себя вправе называться отцом… c’est le mot;
[51]
я… как же вы его
оставили?
– Да так и оставил… он сам приедет, – опять поспешил
отделаться господин Кириллов. Решительно, он сердился.
– Приедет! Наконец-то я… видите ли, я слишком давно уже не
видал Петрушу! – завяз на этой фразе Степан Трофимович. – Жду теперь моего
бедного мальчика, пред которым… о, пред которым я так виноват! То есть я,
собственно, хочу сказать, что, оставляя его тогда в Петербурге, я… одним
словом, я считал его за ничто, quelque chose dans ce genre.
[52]
Мальчик,
знаете, нервный, очень чувствительный и… боязливый. Ложась спать, клал земные
поклоны и крестил подушку, чтобы ночью не умереть… je m’en souviens. Enfin,
[53]
чувства изящного никакого, то есть чего-нибудь высшего, основного,
какого-нибудь зародыша будущей идеи… c’était comme un petit idiot.
[54]
Впрочем, я сам, кажется, спутался, извините, я… вы меня застали…
– Вы серьезно, что он подушку крестил? – с каким-то
особенным любопытством вдруг осведомился инженер.
– Да, крестил…
– Нет, я так; продолжайте.
Степан Трофимович вопросительно поглядел на Липутина.
– Я очень вам благодарен за ваше посещение, но, признаюсь, я
теперь… не в состоянии… Позвольте, однако, узнать, где квартируете?
– В Богоявленской улице, в доме Филиппова.
– Ах, это там же, где Шатов живет, – заметил я невольно.
– Именно, в том же самом доме, – воскликнул Липутин, –
только Шатов наверху стоит, в мезонине, а они внизу поместились, у капитана
Лебядкина. Они и Шатова знают и супругу Шатова знают. Очень близко с нею за
границей встречались.
– Comment!
[55]
Так неужели вы что-нибудь знаете об этом
несчастном супружестве de се pauvre ami
[56]
и эту женщину? – воскликнул Степан
Трофимович, вдруг увлекшись чувством. – Вас первого человека встречаю, лично
знающего; и если только…
– Какой вздор! – отрезал инженер, весь вспыхнув. – Как вы,
Липутин, прибавляете! Никак я не видал жену Шатова; раз только издали, а вовсе
не близко… Шатова знаю. Зачем же вы прибавляете разные вещи?
Он круто повернулся на диване, захватил свою шляпу, потом
опять отложил и, снова усевшись по-прежнему, с каким-то вызовом уставился
своими черными вспыхнувшими глазами на Степана Трофимовича. Я никак не мог
понять такой странной раздражительности.
– Извините меня, – внушительно заметил Степан Трофимович, –
я понимаю, что это дело может быть деликатнейшим…
– Никакого тут деликатнейшего дела нет, и даже это стыдно, а
я не вам кричал, что «вздор», а Липутину, зачем он прибавляет. Извините меня,
если на свое имя приняли. Я Шатова знаю, а жену его совсем не знаю… совсем не
знаю!
– Я понял, понял, и если настаивал, то потому лишь, что
очень люблю нашего бедного друга, notre irascible ami,
[57]
и всегда
интересовался… Человек этот слишком круто изменил, на мой взгляд, свои прежние,
может быть слишком молодые, но все-таки правильные мысли. И до того кричит
теперь об notre sainte Russie разные вещи, что я давно уже приписываю этот
перелом в его организме – иначе назвать не хочу – какому-нибудь сильному
семейному потрясению и именно неудачной его женитьбе. Я, который изучил мою
бедную Россию как два мои пальца, а русскому народу отдал всю мою жизнь, я могу
вас заверить, что он русского народа не знает, и вдобавок…
– Я тоже совсем не знаю русского народа и… вовсе нет времени
изучать! – отрезал опять инженер и опять круто повернулся на диване. Степан
Трофимович осекся на половине речи.
– Они изучают, изучают, – подхватил Липутин, – они уже
начали изучение и составляют любопытнейшую статью о причинах участившихся
случаев самоубийства в России и вообще о причинах, учащающих или задерживающих
распространение самоубийства в обществе. Дошли до удивительных результатов.
Инженер страшно взволновался.
– Это вы вовсе не имеете права, – гневно забормотал он, – я
вовсе не статью. Я не стану глупостей. Я вас конфиденциально спросил, совсем
нечаянно. Тут не статья вовсе; я не публикую, а вы не имеете права…
