Липутин видимо наслаждался.
– Виноват-с, может быть и ошибся, называя ваш литературный
труд статьей. Они только наблюдения собирают, а до сущности вопроса или, так
сказать, до нравственной его стороны совсем не прикасаются, и даже самую
нравственность совсем отвергают, а держатся новейшего принципа всеобщего
разрушения для добрых окончательных целей. Они уже больше чем сто миллионов
голов требуют для водворения здравого рассудка в Европе, гораздо больше, чем на
последнем конгрессе мира потребовали. В этом смысле Алексей Нилыч дальше всех
пошли.
Инженер слушал с презрительною и бледною улыбкой. С
полминуты все помолчали.
– Всё это глупо, Липутин, – проговорил наконец господин
Кириллов с некоторым достоинством. – Если я нечаянно сказал вам несколько
пунктов, а вы подхватили, то как хотите. Но вы не имеете права, потому что я
никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если есть убеждения, то
для меня ясно… а это вы глупо сделали. Я не рассуждаю об тех пунктах, где
совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
– И, может быть, прекрасно делаете, – не утерпел Степан
Трофимович.
– Я вам извиняюсь, но я здесь ни на кого не сержусь, –
продолжал гость горячею скороговоркой, – я четыре года видел мало людей… Я мало
четыре года разговаривал и старался не встречать, для моих целей, до которых
нет дела, четыре года. Липутин это нашел и смеется. Я понимаю и не смотрю. Я не
обидлив, а только досадно на его свободу. А если я с вами не излагаю мыслей, –
заключил он неожиданно и обводя всех нас твердым взглядом, – то вовсе не с тем,
что боюсь от вас доноса правительству; это нет; пожалуйста, не подумайте
пустяков в этом смысле…
На эти слова уже никто ничего не ответил, а только
переглянулись. Даже сам Липутин позабыл хихикнуть.
– Господа, мне очень жаль, – с решимостью поднялся с дивана
Степан Трофимович, – но я чувствую себя нездоровым и расстроенным. Извините.
– Ах, это чтоб уходить, – спохватился господин Кириллов,
схватывая картуз, – это хорошо, что сказали, а то я забывчив.
Он встал и с простодушным видом подошел с протянутою рукой к
Степану Трофимовичу.
– Жаль, что вы нездоровы, а я пришел.
– Желаю вам всякого у нас успеха, – ответил Степан
Трофимович, доброжелательно и неторопливо пожимая его руку. – Понимаю, что если
вы, по вашим словам, так долго прожили за границей, чуждаясь для своих целей
людей, и – забыли Россию, то, конечно, вы на нас, коренных русаков, поневоле
должны смотреть с удивлением, а мы равномерно на вас. Mais cela passera.
[58]
В
одном только я затрудняюсь: вы хотите строить наш мост и в то же время объявляете,
что стоите за принцип всеобщего разрушения. Не дадут вам строить наш мост!
– Как? Как это вы сказали… ах черт! – воскликнул пораженный
Кириллов и вдруг рассмеялся самым веселым и ясным смехом. На мгновение лицо его
приняло самое детское выражение и, мне показалось, очень к нему идущее. Липутин
потирал руки в восторге от удачного словца Степана Трофимовича. А я все дивился
про себя: чего Степан Трофимович так испугался Липутина и почему вскричал «я
пропал», услыхав его.
V
Мы все стояли на пороге в дверях. Был тот миг, когда хозяева
и гости обмениваются наскоро последними и самыми любезными словечками, а затем
благополучно расходятся.
– Это всё оттого они так угрюмы сегодня, – ввернул вдруг
Липутин, совсем уже выходя из комнаты и, так сказать, налету, – оттого, что с
капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин
ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей
казацкой-с, по утрам и по вечерам. Так Алексей Нилыч в том же доме флигель даже
заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
– Сестру? Больную? Нагайкой? – так и вскрикнул Степан
Трофимович, – точно его самого вдруг охлестнули нагайкой. – Какую сестру? Какой
Лебядкин?
Давешний испуг воротился в одно мгновение.
– Лебядкин? А, это отставной капитан; прежде он только
штабс-капитаном себя называл…
– Э, какое мне дело до чина! Какую сестру? Боже мой… вы
говорите: Лебядкин? Но ведь у нас был Лебядкин…
– Тот самый и есть, наш Лебядкин, вот, помните, у Виргинского?
– Но ведь тот с фальшивыми бумажками попался?
– А вот и воротился, уж почти три недели и при самых
особенных обстоятельствах.
– Да ведь это негодяй!
– Точно у нас и не может быть негодяя? – осклабился вдруг
Липутин, как бы ощупывая своими вороватенькими глазками Степана Трофимовича.
– Ах, боже мой, я совсем не про то… хотя, впрочем, о негодяе
с вами совершенно согласен, именно с вами. Но что ж дальше, дальше? Что вы
хотели этим сказать?.. Ведь вы непременно что-то хотите этим сказать!
– Да всё это такие пустяки-с… то есть этот капитан, по всем
видимостям, уезжал от нас тогда не для фальшивых бумажек, а единственно затем
только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а та будто бы от него пряталась в
неизвестном месте; ну а теперь привез, вот и вся история. Чего вы точно
испугались, Степан Трофимович? Впрочем, я всё с его же пьяной болтовни говорю,
а трезвый он и сам об этом прималчивает. Человек раздражительный и, как бы так
сказать, военно-эстетический, но дурного только вкуса. А сестрица эта не только
сумасшедшая, но даже хромоногая. Была будто бы кем-то обольщена в своей чести,
и за это вот господин Лебядкин, уже многие годы, будто бы с обольстителя
ежегодную дань берет, в вознаграждение благородной обиды, так по крайней мере
из его болтовни выходит – а по-моему, пьяные только слова-с. Просто хвастается.
Да и делается это гораздо дешевле. А что суммы у него есть, так это совершенно
уж верно; полторы недели назад на босу ногу ходил, а теперь, сам видел, сотни в
руках. У сестрицы припадки какие-то ежедневные, визжит она, а он-то ее «в
порядок приводит» нагайкой. В женщину, говорит, надо вселять уважение. Вот не
пойму, как еще Шатов над ними уживается. Алексей Нилыч только три денька и
простояли с ними, еще с Петербурга были знакомы, а теперь флигелек от беспокойства
занимают.
– Это всё правда? – обратился Степан Трофимович к инженеру.
– Вы очень болтаете, Липутин, – пробормотал тот гневно.
– Тайны, секреты! Откуда у нас вдруг столько тайн и секретов
явилось! – не сдерживая себя, восклицал Степан Трофимович.
Инженер нахмурился, покраснел, вскинул плечами и пошел было
из комнаты.
– Алексей Нилыч даже нагайку вырвали-с, изломали и в окошко
выбросили, и очень поссорились, – прибавил Липутин.
– Зачем вы болтаете, Липутин, это глупо, зачем? – мигом
повернулся опять Алексей Нилыч.
