– Правда это? – обратился Степан Трофимович к Алексею
Нилычу.
– Я желал бы не говорить об этом, – отвечал Алексей Нилыч,
вдруг подымая голову и сверкая глазами, – я хочу оспорить ваше право, Липутин.
Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего
всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и
встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и
всё это похоже на сплетню.
Липутин развел руками в виде угнетенной невинности.
– Сплетник! Да уж не шпион ли? Хорошо вам, Алексей Нилыч, критиковать,
когда вы во всем себя устраняете. А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего
уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно
только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень;
а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и
преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый
змий» (собственные слова). А я ему (всё под тем же вчерашним влиянием и уже
после разговора с Алексеем Нилычем): а что, говорю, капитан, как вы полагаете с
своей стороны, помешан ваш премудрый змий или нет? Так, верите ли, точно я его
вдруг сзади кнутом схлестнул, без его позволения; просто привскочил с места:
«Да, говорит… да, говорит, только это, говорит, не может повлиять…»; на что
повлиять – не досказал; да так потом горестно задумался, так задумался, что и
хмель соскочил. Мы в Филипповом трактире сидели-с. И только через полчаса разве
ударил вдруг кулаком по столу: «Да, говорит, пожалуй, и помешан, только это не может
повлиять…» – и опять не досказал, на что повлиять. Я вам, разумеется, только
экстракт разговора передаю, но ведь мысль-то понятна; кого ни спроси, всем одна
мысль приходит, хотя бы прежде никому и в голову не входила: «Да, говорят,
помешан; очень умен, но, может быть, и помешан».
Степан Трофимович сидел в задумчивости и усиленно соображал.
– А почему Лебядкин знает?
– А об этом не угодно ли у Алексея Нилыча справиться,
который меня сейчас здесь шпионом обозвал. Я шпион и – не знаю, а Алексей Нилыч
знают всю подноготную и молчат-с.
– Я ничего не знаю, или мало, – с тем же раздражением
отвечал инженер, – вы Лебядкина пьяным поите, чтоб узнавать. Вы и меня сюда
привели, чтоб узнать и чтоб я сказал. Стало быть, вы шпион!
– Я еще его не поил-с, да и денег таких он не стоит, со
всеми его тайнами, вот что они для меня значат, не знаю, как для вас. Напротив,
это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил
пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским поит, а не я его. Но вы
мне мысль подаете, и коли надо будет, то и я его напою, и именно чтобы
разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики все ваши-с, – злобно отгрызнулся
Липутин.
Степан Трофимович в недоумении смотрел на обоих спорщиков.
Оба сами себя выдавали и, главное, не церемонились. Мне подумалось, что Липутин
привел к нам этого Алексея Нилыча именно с целью втянуть его в нужный разговор
чрез третье лицо, любимый его маневр.
– Алексей Нилыч слишком хорошо знают Николая Всеволодовича,
– раздражительно продолжал он, – но только скрывают-с. А что вы спрашиваете про
капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге,
лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху
жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и не думал нас здесь приездом своим
осчастливить. Наш принц, надо заключить, довольно странный тогда выбор
знакомства в Петербурге около себя завел. Тогда вот и с Алексеем Нилычем,
кажется, познакомились.
– Берегитесь, Липутин, предупреждаю вас, что Николай
Всеволодович скоро сам сюда хотел быть, а он умеет за себя постоять.
– Так меня-то за что же-с? Я первый кричу, что тончайшего и
изящнейшего ума человек, и Варвару Петровну вчера в этом смысле совсем
успокоил. «Вот в характере его, говорю ей, не могу поручиться». Лебядкин тоже в
одно слово вчера: «От характера его, говорит, пострадал». Эх, Степан
Трофимович, хорошо вам кричать, что сплетни да шпионство, и заметьте, когда уже
сами от меня всё выпытали, да еще с таким чрезмерным любопытством. А вот
Варвара Петровна, так та прямо вчера в самую точку: «Вы, говорит, лично
заинтересованы были в деле, потому к вам и обращаюсь». Да еще же бы нет-с!
Какие уж тут цели, когда я личную обиду при всем обществе от его
превосходительства скушал! Кажется, имею причины и не для одних сплетен
поинтересоваться. Сегодня жмет вам руку, а завтра ни с того ни с сего, за
хлеб-соль вашу, вас же бьет по щекам при всем честном обществе, как только ему
полюбится. С жиру-с! А главное у них женский пол: мотыльки и храбрые петушки!
Помещики с крылушками, как у древних амуров, Печорины-сердцееды! Вам хорошо,
Степан Трофимович, холостяку завзятому, так говорить и за его
превосходительство меня сплетником называть. А вот женились бы, так как вы и
теперь еще такой молодец из себя, на хорошенькой да на молоденькой, так,
пожалуй, от нашего принца двери крючком заложите да баррикады в своем же доме
выстроите! Да чего уж тут: вот только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую
секут кнутьями, не сумасшедшая и не кривоногая, так, ей-богу, подумал бы, что
она-то и есть жертва страстей нашего генерала и что от этого самого и пострадал
капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве», как он сам выражается. Только
разве вкусу их изящному противоречит, да для них и то не беда. Всякая ягодка в
ход идет, только чтобы попалась под известное их настроение. Вы вот про
сплетни, а разве я это кричу, когда уж весь город стучит, а я только слушаю да
поддакиваю; поддакивать-то не запрещено-с.
– Город кричит? Об чем же кричит город?
– То есть это капитан Лебядкин кричит в пьяном виде на весь
город, ну, а ведь это не всё ли равно, что вся площадь кричит? Чем же я
виноват? Я интересуюсь только между друзей-с, потому что я все-таки здесь
считаю себя между друзей-с, – с невинным видом обвел он нас глазами. – Тут
случай вышел-с, сообразите-ка: выходит, что его превосходительство будто бы
выслали еще из Швейцарии с одною наиблагороднейшею девицей и, так сказать,
скромною сиротой, которую я имею честь знать, триста рублей для передачи
капитану Лебядкину. А Лебядкин немного спустя получил точнейшее известие, от
кого не скажу, но тоже от наиблагороднейшего лица, а стало быть
достовернейшего, что не триста рублей, а тысяча была выслана!.. Стало быть,
кричит Лебядкин, девица семьсот рублей у меня утащила, и вытребовать хочет чуть
не полицейским порядком, по крайней мере угрожает и на весь город стучит…
– Это подло, подло от вас! – вскочил вдруг инженер со стула.
– Да ведь вы сами же и есть это наиблагороднейшее лицо,
которое подтвердило Лебядкину от имени Николая Всеволодовича, что не триста, а
тысяча рублей были высланы. Ведь мне сам капитан сообщил в пьяном виде.
– Это… это несчастное недоумение. Кто-нибудь ошибся и вышло…
Это вздор, а вы подло!..
