– Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю,
потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в
семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем
Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую
осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому как тогда со мной казус
вышел-с? Подвернется им полный великодушия человек, они и заставят его прикрыть
своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя
говорю-с…
– Берегитесь, Липутин! – привстал с кресел Степан Трофимович
и побледнел.
– Не верьте, не верьте! Кто-нибудь ошибся, а Лебядкин пьян…
– восклицал инженер в невыразимом волнении, – всё объяснится, а я больше не
могу… и считаю низостью… и довольно, довольно!
Он выбежал из комнаты.
– Так что же вы? Да ведь и я с вами! – всполохнулся Липутин,
вскочил и побежал вслед за Алексеем Нилычем.
VII
Степан Трофимович постоял с минуту в раздумье, как-то не
глядя посмотрел на меня, взял свою шляпу, палку и тихо пошел из комнаты. Я
опять за ним, как и давеча. Выходя из ворот, он, заметив, что я провожаю его,
сказал:
– Ах да, вы можете служить свидетелем… de l’accident. Vous
m’accoinpagnerez, n’est-ce pas?
[59]
– Степан Трофимович, неужели вы опять туда? Подумайте, что
может выйти?
С жалкою и потерянною улыбкой, – улыбкой стыда и
совершенного отчаяния, и в то же время какого-то странного восторга, прошептал
он мне, на миг приостанавливаясь:
– Не могу же я жениться на «чужих грехах»!
Я только и ждал этого слова. Наконец-то это заветное,
скрываемое от меня словцо было произнесено после целой недели виляний и ужимок.
Я решительно вышел из себя:
– И такая грязная, такая… низкая мысль могла появиться у
вас, у Степана Верховенского, в вашем светлом уме, в вашем добром сердце и… еще
до Липутина!
Он посмотрел на меня, не ответил и пошел тою же дорогой. Я
не хотел отставать. Я хотел свидетельствовать пред Варварой Петровной. Я бы
простил ему, если б он поверил только Липу-тину, по бабьему малодушию своему,
но теперь уже ясно было, что он сам всё выдумал еще гораздо прежде Липутина, а
Липутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь. Он не
задумался заподозрить девушку с самого первого дня; еще не имея никаких
оснований, даже липутинских. Деспотические действия Варвары Петровны он
объяснил себе только отчаянным желанием ее поскорее замазать свадьбой с
почтенным человеком дворянские грешки ее бесценного Nicolas! Мне непременно
хотелось, чтоб он был наказан за это.
– О! Dieu qui est si grand et si bon!
[60]
О, кто меня
успокоит! – воскликнул он, пройдя еще шагов сотню и вдруг остановившись.
– Пойдемте сейчас домой, и я вам всё объясню! – вскричал я,
силой поворачивая его к дому.
– Это он! Степан Трофимович, это вы? Вы? – раздался свежий,
резвый, юный голос, как какая-то музыка подле нас.
Мы ничего не видали, а подле нас вдруг появилась наездница,
Лизавета Николаевна, со своим всегдашним провожатым. Она остановила коня.
– Идите, идите же скорее! – звала она громко и весело. – Я
двенадцать лет не видала его и узнала, а он… Неужто не узнаете меня?
Степан Трофимович схватил ее руку, протянутую к нему, и
благоговейно поцеловал ее. Он глядел на нее как бы с молитвой и не мог
выговорить слова.
– Узнал и рад! Маврикий Николаевич, он в восторге, что видит
меня! Что же вы не шли все две недели? Тетя убеждала, что вы больны и что вас
нельзя потревожить; но ведь я знаю, тетя лжет. Я всё топала ногами и вас
бранила, но я непременно, непременно хотела, чтобы вы сами первый пришли,
потому и не посылала. Боже, да он нисколько не переменился! – рассматривала она
его, наклоняясь с седла, – он до смешного не переменился! Ах нет, есть
морщинки, много морщинок у глаз и на щеках, и седые волосы есть, но глаза те
же! А я переменилась? Переменилась? Но что же вы всё молчите?
Мне вспомнился в это мгновение рассказ о том, что она была
чуть не больна, когда ее увезли одиннадцати лет в Петербург; в болезни будто бы
плакала и спрашивала Степана Трофимовича.
– Вы… я… – лепетал он теперь обрывавшимся от радости
голосом, – я сейчас вскричал: «Кто успокоит меня!» – и раздался ваш голос… Я
считаю это чудом et je commence а croire.
[61]
– En Dieu? En Dieu, qui est là-haut et qui est si
grand et si bon?
[62]
Видите, я все ваши лекции наизусть помню. Маврикий
Николаевич, какую он мне тогда веру преподавал en Dieu, qui est si grand et si
bon! А помните ваши рассказы о том, как Колумб открывал Америку и как все
закричали: «Земля, земля!» Няня Алена Фроловна говорит, что я после того ночью
бредила и во сне кричала: «Земля, земля!» А помните, как вы мне историю принца
Гамлета рассказывали? А помните, как вы мне описывали, как из Европы в Америку
бедных эмигрантов перевозят? И всё-то неправда, я потом всё узнала, как
перевозят, но как он мне хорошо лгал тогда, Маврикий Николаевич, почти лучше
правды! Чего вы так смотрите на Маврикия Николаевича? Это самый лучший и самый
верный человек на всем земном шаре, и вы его непременно должны полюбить, как
меня! Il fait tout ce que je veux.
[63]
Но, голубчик Степан Трофимович, стало
быть, вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о том, кто вас успокоит?
Несчастны, ведь так? Так?
– Теперь счастлив…
– Тетя обижает? – продолжала она не слушая, – всё та же
злая, несправедливая и вечно нам бесценная тетя! А помните, как вы бросались ко
мне в объятия в саду, а я вас утешала и плакала, – да не бойтесь же Маврикия
Николаевича; он про вас всё, всё знает, давно, вы можете плакать на его плече сколько
угодно, и он сколько угодно будет стоять!.. Приподнимите шляпу, снимите совсем
на минутку, протяните голову, станьте на цыпочки, я вас сейчас поцелую в лоб,
как в последний раз поцеловала, когда мы прощались. Видите, та барышня из окна
на нас любуется… Ну, ближе, ближе. Боже, как он поседел!
И она, принагнувшись в седле, поцеловала его в лоб.
– Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас,
сию минуту буду у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целый
день вас к себе затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.
