– Нельзя… честнее… долг… я умру, если не признаюсь ей во
всем, во всем! – отвечал он чуть не в горячке и послал-таки письмо.
В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна
никогда бы не послала такого письма. Правда, он писать любил без памяти, писал
к ней, даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в
день. Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма
прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала в
особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердце
своем. Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с ним как
ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось.
Мало-помалу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о
вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. Но она ничего не
забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же
спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если
приходили приятели. С каким, должно быть, ядом она смотрела на него в те
минуты, а он ничего-то не примечал! Разве через неделю, через месяц, или даже через
полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение
из такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг
сгорал от стыда и до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадками
холерины. Эти особенные с ним припадки, вроде холерины, бывали в некоторых
случаях обыкновенным исходом его нервных потрясений и представляли собою
некоторый любопытный в своем роде курьез в его телосложении.
Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его
ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что
стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее
изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не
из одной только «зависти к его талантам». И как, должно быть, она была
оскорбляема такими предположениями! В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к
нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения. Она охраняла его от
каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей от
заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданского
деятеля. Она его выдумала и в свою выдумку сама же первая и уверовала. Он был
нечто вроде какой-то ее мечты… Но она требовала от него за это действительно
многого, иногда даже рабства. Злопамятна же была до невероятности. Кстати уж
расскажу два анекдота.
IV
Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян,
когда вся Россия вдруг взликовала и готовилась вся возродиться, посетил Варвару
Петровну один проезжий петербургский барон, человек с самыми высокими связями и
стоявший весьма близко у дела. Варвара Петровна чрезвычайно ценила подобные
посещения, потому что связи ее в обществе высшем, по смерти ее супруга, всё
более и более ослабевали, под конец и совсем прекратились. Барон просидел у нее
час и кушал чай. Никого других не было, но Степана Трофимовича Варвара Петровна
пригласила и выставила. Барон о нем кое-что даже слышал и прежде или сделал
вид, что слышал, но за чаем мало к нему обращался. Разумеется, Степан Трофимович
в грязь себя ударить не мог, да и манеры его были самые изящные. Хотя
происхождения он был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан был с
самого малолетства в одном знатном доме в Москве и, стало быть, прилично;
по-французски говорил, как парижанин. Таким образом, барон с первого взгляда
должен был понять, какими людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы и в
губернском уединении. Вышло, однако, не так. Когда барон подтвердил
положительно совершенную достоверность только что разнесшихся тогда первых
слухов о великой реформе, Степан Трофимович вдруг не вытерпел и крикнул ура! и
даже сделал рукой какой-то жест, изображавший восторг. Крикнул он негромко и
даже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен
пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не
вышло, так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же
необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех
русских сердец ввиду великого события. Затем скоро уехал и, уезжая, не забыл
протянуть и Степану Трофимовичу два пальца. Возвратясь в гостиную, Варвара
Петровна сначала молчала минуты три, что-то как бы отыскивая на столе; но вдруг
обернулась к Степану Трофимовичу и, бледная, со сверкающими глазами, процедила
шепотом:
– Я вам этого никогда не забуду!
На другой день она встретилась со своим другом как ни в чем
не бывало; о случившемся никогда не поминала. Но тринадцать лет спустя, в одну
трагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и так же точно побледнела, как
и тринадцать лет назад, когда в первый раз попрекала. Только два раза во всю
свою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не забуду!» Случай с бароном
был уже второй случай; но и первый случай в свою очередь так характерен и,
кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем
упомянуть.
Это было в пятьдесят пятом году, весной, в мае месяце,
именно после того как в Скворешниках получилось известие о кончине
генерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от
расстройства в желудке, по дороге в Крым, куда он спешил по назначению в
действующую армию. Варвара Петровна осталась вдовой и облеклась в полный траур.
Правда, не могла она горевать очень много, ибо в последние четыре года жила с
мужем в совершенной разлуке, по несходству характеров, и производила ему
пенсион. (У самого генерал-лейтенанта было всего только полтораста душ и
жалованье, кроме того знатность и связи; а всё богатство и Скворешники
принадлежали Варваре Петровне, единственной дочери одного очень богатого
откупщика.) Тем не менее она была потрясена неожиданностию известия и удалилась
в полное уединение. Разумеется, Степан Трофимович находился при ней безотлучно.
Май был в полном расцвете; вечера стояли удивительные.
Зацвела черемуха. Оба друга сходились каждый вечер в саду и просиживали до ночи
в беседке, изливая друг пред другом свои чувства и мысли. Минуты бывали
поэтические. Варвара Петровна под впечатлением перемены в судьбе своей говорила
больше обыкновенного. Она как бы льнула к сердцу своего друга, и так
продолжалось несколько вечеров. Одна странная мысль вдруг осенила Степана
Трофимовича: «Не рассчитывает ли неутешная вдова на него и не ждет ли, в конце
траурного года, предложения с его стороны?» Мысль циническая; но ведь
возвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническим
мыслям, уже по одной только многосторонности развития. Он стал вникать и нашел,
что походило на то. Он задумался: «Состояние огромное, правда, но…»
Действительно, Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это была
высокая, желтая, костлявая женщина, с чрезмерно длинным лицом, напоминавшим
что-то лошадиное. Всё более и более колебался Степан Трофимович, мучился
сомнениями, даже всплакнул раза два от нерешимости (плакал он довольно часто).
По вечерам же, то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выражать нечто
капризное и насмешливое, нечто кокетливое и в то же время высокомерное. Это
как-то нечаянно, невольно делается, и даже чем благороднее человек, тем оно и
заметнее. Бог знает как тут судить, но вероятнее, что ничего и не начиналось в
сердце Варвары Петровны такого, что могло бы оправдать вполне подозрения
Степана Трофимовича. Да и не променяла бы она своего имени Ставрогиной на его
имя, хотя бы и столь славное. Может быть, была всего только одна лишь
женственная игра с ее стороны, проявление бессознательной женской потребности,
столь натуральной в иных чрезвычайных женских случаях. Впрочем, не поручусь;
неисследима глубина женского сердца даже и до сегодня! Но продолжаю.
