Улыбается с лошади мне
Ари-сто-кратический ребенок.
«Звезде-амазонке».
– Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел!
Бездельники не понимают! Стой! – уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо
всех сил в калитку. – Передай, что я рыцарь чести, а Дашка… Дашку я двумя
пальцами… крепостная раба и не смеет…
Тут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и
побежал по улице. Липутин увязался за мной.
– Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от него
узнал? – болтал он впопыхах. – Стишки-то слышали? Ну, вот он эти самые стихи к
«Звезде-амазонке» запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею
полною подписью. Каков!
– Бьюсь об заклад, что вы его сами подговорили.
– Проиграете! – захохотал Липутин. – Влюблен, влюблен как
кошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва
возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал
ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она
проезжала, – к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он
хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
– Я вам удивляюсь, Липутин, везде-то вы вот, где только
этакая дрянь заведется, везде-то вы тут руководите! – проговорил я в ярости.
– Однако же вы далеко заходите, господин Г—в; не сердчишко
ли у нас екнуло, испугавшись соперника, – а?
– Что-о-о? – закричал я, останавливаясь.
– А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь
как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой
капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что
Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях
продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего
источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до
свиданья-с!
X
Степан Трофимович ждал меня в истерическом нетерпении. Уже с
час как он воротился. Я застал его как бы пьяного; первые пять минут по крайней
мере я думал, что он пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.
– Mon ami, я совсем потерял мою нитку… Lise… я люблю и
уважаю этого ангела по-прежнему; именно по-прежнему; но, мне кажется, они ждали
меня обе, единственно чтобы кое-что выведать, то есть попросту вытянуть из
меня, а там и ступай себе с богом… Это так.
– Как вам не стыдно! – вскричал я, не вытерпев.
– Друг мой, я теперь совершенно один. Enfin, c’est
ridicule.
[71]
Представьте, что и там всё это напичкано тайнами. Так на меня и
накинулись об этих носах и ушах и еще о каких-то петербургских тайнах. Они ведь
обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolas
четыре года назад: «Вы тут были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» И
откуда эта идея вышла, не понимаю. Почему Прасковье непременно так хочется,
чтобы Nicolas оказался сумасшедшим? Хочется этой женщине, хочется! Се
Maurice,
[72]
или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout de
même,
[73]
но неужели в его пользу, и после того как сама же первая писала
из Парижа к cette pauvre amie
[74]
… Enfin, эта Прасковья, как называет ее cette
chère amie,
[75]
это тип, это бессмертной памяти Гоголева Коробочка, но только
злая Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.
– Да ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?
– Ну, в уменьшенном, всё равно, только не перебивайте,
потому что у меня всё это вертится. Там они совсем расплевались; кроме Lise; та
всё еще: «Тетя, тетя», но Lise хитра, и тут еще что-то есть. Тайны. Но со
старухой рассорились. Cette pauvre
[76]
тетя, правда, всех деспотирует… а тут и
губернаторша, и непочтительность общества, и «непочтительность» Кармазинова; а
тут вдруг эта мысль о помешательстве, се Lipoutine, ce que je ne comprends
pas,
[77]
и-и, говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с вами, с нашими
жалобами и с нашими письмами… О, как я мучил ее, и в такое время! Je suis un
ingrat!
[78]
Вообразите, возвращаюсь и нахожу от нее письмо; читайте, читайте!
О, как неблагородно было с моей стороны.
Он подал мне только что полученное письмо от Варвары
Петровны. Она, кажется, раскаялась в утрешнем своем: «Сидите дома». Письмецо
было вежливое, но все-таки решительное и немногословное. Послезавтра, в
воскресенье, она просила к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов и
советовала привести с собой кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло мое
имя). С своей стороны, обещалась позвать Шатова, как брата Дарьи Павловны. «Вы
можете получить от нее окончательный ответ, довольно ли с вас будет? Этой ли
формальности вы так добивались?»
– Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности.
Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапное решение судьбы
меня точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est
dit,
[79]
я уж знаю, что кончено; c’est terrible.
[80]
О, кабы не было совсем
этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…
– Вас сбили с толку все эти давешние липутинские мерзости,
сплетни.
– Друг мой, вы сейчас попали в другое больное место, вашим
дружеским пальцем. Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда
бестолковы, pardon,
[81]
но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем этом, о
мерзостях-то, то есть я вовсе не забыл, но я, по глупости моей, всё время, пока
был у Lise, старался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив. Но теперь…
о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым
недостаткам женщину, – то есть хоть и не совсем терпеливую, но ведь и сам-то я
каков, с моим пустым, скверным характером! Ведь я блажной ребенок, со всем
эгоизмом ребенка, но без его невинности. Она двадцать лет ходила за мной, как
нянька, cette pauvre тетя, как грациозно называет ее Lise… И вдруг, после
двадцати лет, ребенок захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а у
ней голова в уксусе и… и вот и достиг, в воскресенье женатый человек, шутка
сказать… И чего сам настаивал, ну зачем я письма писал? Да, забыл: Lise
боготворит Дарью Павловну, говорит по крайней мере; говорит про нее: «C’est un
ange,
[82]
но только несколько скрытный». Обе советовали, даже Прасковья…
впрочем, Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой Коробочке! Да и
Lise, собственно, не советовала: «К чему вам жениться; довольно с вас и ученых
наслаждений». Хохочет. Я ей простил ее хохот, потому что у ней у самой скребет
на сердце. Вам, однако, говорят они, без женщины невозможно. Приближаются ваши
немощи, а она вас укроет, или как там… Ma foi,
[83]
я и сам, всё это время с
вами сидя, думал про себя, что провидение посылает ее на склоне бурных дней
моих и что она меня укроет, или как там… enfin,
[84]
понадобится в хозяйстве.
Вон у меня такой сор, вон, смотрите, всё это валяется, давеча велел прибрать, и
книга на полу. La pauvre amie всё сердилась, что у меня сор… О, теперь уж не
будет раздаваться голос ее! Vingt ans!
[85]
И-и у них, кажется, анонимные
письма, вообразите, Nicolas продал будто бы Лебядкину имение. C’est un monstre;
et enfin,
[86]
кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух как она слушает! Я
простил ей ее хохот, я видел, с каким лицом она слушала, и се Maurice… я бы не
желал быть в его теперешней роли, brave homme tout de même, но несколько
застенчив; впрочем, бог с ним…
