Он замолчал; он устал и сбился и сидел, понурив голову,
смотря неподвижно в пол усталыми глазами. Я воспользовался промежутком и
рассказал о моем посещении дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое
мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла быть
когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как
выражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получает
с Nicolas деньги, но вот и всё. Насчет же сплетен о Дарье Павловне, то всё это
вздор, всё это натяжки мерзавца Липутина, и что так по крайней мере с жаром
утверждает Алексей Нилыч, которому нет оснований не верить. Степан Трофимович
прослушал мои уверения с рассеянным видом, как будто до него не касалось. Я
кстати упомянул и о разговоре моем с Кирилловым и прибавил, что Кириллов, может
быть, сумасшедший.
– Он не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, –
вяло и как бы нехотя промямлил он. – Ces gens-là supposent la nature et
la société humaine autres que Dieu ne les a faites et qu’elles ne
sont réelement.
[87]
С ними заигрывают, но по крайней мере не Степан
Верховенский. Я видел их тогда в Петербурге, avec cette chère amie (о,
как я тогда оскорблял ее!), и не только их ругательств, – я даже их похвал не
испугался. Не испугаюсь и теперь, mais parlons d’autre chose
[88]
… я, кажется,
ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и… как
я кляну себя за это!
– О чем же вы писали?
– О друг мой, поверьте, что всё это с таким благородством. Я
уведомил ее, что я написал к Nicolas, еще дней пять назад, и тоже с
благородством.
– Понимаю теперь! – вскричал я с жаром. – И какое право
имели вы их так сопоставить?
– Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите
на меня; я и то весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что всё
это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… en
Suisse
[89]
… или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно,
чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге… Я
единственно из благородства.
– О боже, как вы глупо сделали! – невольно сорвалось у меня.
– Глупо, глупо! – подхватил он даже с жадностию. – Никогда
ничего не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est
dit.
[90]
Всё равно женюсь, хоть и на «чужих грехах», так к чему же было и
писать? Не правда ли?
– Вы опять за то же!
– О, теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вами
уже не тот Степан Верховенский; тот похоронен; enfin, tout est dit.
[91]
Да и
чего кричите вы? Единственно потому, что не сами женитесь и не вам придется
носить известное головное украшение. Опять вас коробит? Бедный друг мой, вы не
знаете женщину, а я только и делал, что изучал ее. «Если хочешь победить весь
мир, победи себя», – единственно, что удалось хорошо указать другому такому же,
как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно у него заимствую его
изречение. Ну, вот и я готов победить себя, и женюсь, а между тем что завоюю
вместо целого-то мира? О друг мой, брак – это нравственная смерть всякой гордой
души, всякой независимости. Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию,
мужество в служении делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то есть
разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине… Липутин предлагал
давеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп, Липутин. Женщина обманет само
всевидящее око. Le bon Dieu,
[92]
создавая женщину, уж конечно, знал, чему
подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему и сама заставила себя
создать в таком виде и… с такими атрибутами; иначе кто же захотел наживать себе
такие хлопоты даром? Настасья, я знаю, может, и рассердится на меня за
вольнодумство, но… Enfin, tout est dit.
Он не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького,
каламбурного вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней мере
теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.
– О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому
воскресенью! – воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, – почему бы
не быть хоть одной этой неделе без воскресенья – si le miracle existe?
[93]
Ну
что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть
для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit!
[94]
О,
как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала
меня!
– Но про кого вы говорите; и я вас не понимаю! – спросил я с
удивлением.
– Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И
неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я
для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина,
которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе
только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le
[95]
венец!
Я в первый раз слышал это признание и так энергически
высказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться. Я был не прав.
– Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! –
всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, – теперь
один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и – о, что же он не едет! О сын
мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но…
laissez-moi, mon ami,
[96]
я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так
устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous,
[97]
двенадцать
часов…
Глава четвертая
Хромоножка
I
Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к
Лизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой первый
визит. Они все, то есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале
и спорили. Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано,
и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. Маврикий
Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тот
самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила.
У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала
и ко всем придиралась, несмотря на то что Лизу всегда побаивалась. Приходу
нашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci,
конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.
