– Отнюдь нет, не надо подбирать под направление, и никакого
направления не надо. Одно беспристрастие – вот направление.
– Да направление и не беда, – зашевелился Шатов, – да и
нельзя его избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе
фактов и будет указание, как их понимать. Ваша идея недурна.
– Так возможна, стало быть, такая книга? – обрадовалась Лиза.
– Надо посмотреть и сообразить. Дело это – огромное. Сразу
ничего не выдумаешь. Опыт нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли еще
научимся, как ее издавать. Разве после многих опытов; но мысль наклевывается.
Мысль полезная.
Он поднял наконец глаза, и они даже засияли от удовольствия,
так он был заинтересован.
– Это вы сами выдумали? – ласково и как бы стыдливо спросил
он у Лизы.
– Да ведь выдумать не беда, план беда, – улыбалась Лиза, – я
мало понимаю, и не очень умна, и преследую только то, что мне самой ясно…
– Преследуете?
– Вероятно, не то слово? – быстро осведомилась Лиза.
– Можно и это слово; я ничего.
– Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть
чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не
поработать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я
нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что
нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется,
станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная
мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
– Если откопаем верный план, то книга пойдет.
– Предупреждаю вас, что я не для барышей, но очень желаю
расходу книги и буду горда барышами.
– Ну, а я тут при чем?
– Да ведь я же вас и зову в сотрудники… пополам. Вы план
выдумаете.
– Почем же вы знаете, что я в состоянии план выдумать?
– Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы
очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о вас Петр Степанович
Верховенский в Швейцарии говорил, – торопливо прибавила она. – Он очень умный
человек, не правда ли?
Шатов мгновенным, едва скользнувшим взглядом посмотрел на
нее, но тотчас же опустил глаза.
– Мне и Николай Всеволодович о вас тоже много говорил…
Шатов вдруг покраснел.
– Впрочем, вот газеты, – торопливо схватила Лиза со стула
приготовленную и перевязанную пачку газет, – я здесь попробовала на выбор
отметить факты, подбор сделать и нумера поставила… вы увидите.
Шатов взял сверток.
– Возьмите домой, посмотрите, вы ведь где живете?
– В Богоявленской улице, в доме Филиппова.
– Я знаю. Там тоже, говорят, кажется какой-то капитан живет
подле вас, господин Лебядкин? – всё по-прежнему торопилась Лиза.
Шатов с пачкой в руке, на отлете, как взял, так и просидел
целую минуту без ответа, смотря в землю.
– На эти дела вы бы выбрали другого, а я вам вовсе не годен
буду, – проговорил он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти
шепотом.
Лиза вспыхнула.
– Про какие дела вы говорите? Маврикий Николаевич! –
крикнула она, – пожалуйте сюда давешнее письмо.
Я тоже за Маврикием Николаевичем подошел к столу.
– Посмотрите это, – обратилась она вдруг ко мне, в большом
волнении развертывая письмо. – Видали ли вы когда что-нибудь похожее?
Пожалуйста, прочтите вслух; мне надо, чтоб и господин Шатов слышал.
С немалым изумлением прочел я вслух следующее послание:
«Совершенству девицы Тушиной.
Милостивая государыня,
Елизавета Николаевна!
О, как мила она,
Елизавета Тушина,
Когда с родственником на дамском седле летает,
А локон ее с ветрами играет,
Или когда с матерью в церкви падает ниц,
И зрится румянец благоговейных лиц!
Тогда брачных и законных наслаждений желаю
И вслед ей, вместе с матерью, слезу посылаю.
Составил неученый за спором.
Милостивая государыня!
Всех более жалею себя, что в Севастополе не лишился руки для
славы, не быв там вовсе, а служил всю кампанию по сдаче подлого провианта,
считая низостью. Вы богиня в древности, а я ничто и догадался о
беспредельности. Смотрите как на стихи, но не более, ибо стихи все-таки вздор и
оправдывают то, что в прозе считается дерзостью. Может ли солнце рассердиться
на инфузорию, если та сочинит ему из капли воды, где их множество, если в
микроскоп? Даже самый клуб человеколюбия к крупным скотам в Петербурге при
высшем обществе, сострадая по праву собаке и лошади, презирает краткую
инфузорию, не упоминая о ней вовсе, потому что не доросла. Не дорос и я. Мысль
о браке показалась бы уморительною; но скоро буду иметь бывшие двести душ чрез
человеконенавистника, которого презирайте. Могу многое сообщить и вызываюсь по
документам даже в Сибирь. Не презирайте предложения. Письмо от инфузории
разуметь в стихах.
Капитан Лебядкин,
покорнейший друг и имеет досуг».
– Это писал человек в пьяном виде и негодяй! – вскричал я в
негодовании. – Я его знаю!
– Это письмо я получила вчера, – покраснев и торопясь стала
объяснять нам Лиза, – я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и
до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он
будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет
сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, –
обратилась она к Шатову, – и так как вы там живете, то я и хотела вас
расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
– Пьяный человек и негодяй, – пробормотал как бы нехотя
Шатов.
– Что ж, он всё такой глупый?
– И, нет, он не глупый совсем, когда не пьяный.
– Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие
стихи, – заметил я смеясь.
– Даже и по этому письму видно, что себе на уме, – неожиданно
ввернул молчаливый Маврикий Николаевич.
– Он, говорят, с какой-то сестрой? – спросила Лиза.
– Да, с сестрой.
– Он, говорят, ее тиранит, правда это?
Шатов опять поглядел на Лизу, насупился и, проворчав: «Какое
мне дело!» – подвинулся к дверям.
– Ах, постойте, – тревожно вскричала Лиза, – куда же вы? Нам
так много еще остается переговорить…
