Надо думать, что она скоро про себя разгадала странное
выражение лица своего друга; она была чутка и приглядчива, он же слишком иногда
невинен. Но вечера шли по-прежнему, и разговоры были так же поэтичны и
интересны. И вот однажды, с наступлением ночи, после самого оживленного и
поэтического разговора, они дружески расстались, горячо пожав друг другу руки у
крыльца флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович. Каждое лето он
перебирался в этот флигелек, стоявший почти в саду, из огромного барского дома Скворешников.
Только что он вошел к себе и, в хлопотливом раздумье, взяв сигару и еще не
успев ее закурить, остановился, усталый, неподвижно пред раскрытым окном,
приглядываясь к легким, как пух, белым облачкам, скользившим вокруг ясного
месяца, как вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть и обернуться. Пред ним
опять стояла Варвара Петровна, которую он оставил всего только четыре минуты
назад. Желтое лицо ее почти посинело, губы были сжаты и вздрагивали по краям.
Секунд десять полных смотрела она ему в глаза молча, твердым, неумолимым
взглядом и вдруг прошептала скороговоркой:
– Я никогда вам этого не забуду!
Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал
мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне, что он
до того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не видел, как Варвара
Петровна исчезла. Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на
происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к
мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же
ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и
свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю
свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он
не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен был
иногда поглядывать на своего друга.
V
Она сама сочинила ему даже костюм, в котором он и проходил
всю свою жизнь. Костюм был изящен и характерен: длиннополый черный сюртук,
почти доверху застегнутый, но щегольски сидевший; мягкая шляпа (летом
соломенная) с широкими полями; галстук белый, батистовый, с большим узлом и
висячими концами; трость с серебряным набалдашником, при этом волосы до плеч.
Он был темно-рус, и волосы его только в последнее время начали немного седеть.
Усы и бороду он брил. Говорят, в молодости он был чрезвычайно красив собой. Но,
по-моему, и в старости был необыкновенно внушителен. Да и какая же старость в
пятьдесят три года? Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не
молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем,
высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще
вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при
каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом
расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и
поэтически задумавшись над закатом солнца. Насчет книг замечу, что под конец он
стал как-то удаляться от чтения. Впрочем, это уж под самый конец. Газеты и
журналы, выписываемые Варварой Петровной во множестве, он читал постоянно.
Успехами русской литературы тоже постоянно интересовался, хотя и нисколько не
теряя своего достоинства. Увлекся было когда-то изучением высшей современной
политики наших внутренних и внешних дел, но вскоре, махнув рукой, оставил
предприятие. Бывало и то: возьмет с собою в сад Токевиля, а в кармашке несет
спрятанного Поль де Кока. Но, впрочем, это пустяки.
Замечу в скобках и о портрете Кукольника: попалась эта
картинка Варваре Петровне в первый раз, когда она находилась, еще девочкой, в
благородном пансионе в Москве. Она тотчас же влюбилась в портрет, по
обыкновению всех девочек в пансионах, влюбляющихся во что ни попало, а вместе и
в своих учителей, преимущественно чистописания и рисования. Но любопытны в этом
не свойства девочки, а то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна
сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так что и
Степану Трофимовичу, может быть, только поэтому сочинила несколько похожий на
изображенный на картинке костюм. Но и это, конечно, мелочь.
В первые годы, или, точнее, в первую половину пребывания у
Варвары Петровны, Степан Трофимович всё еще помышлял о каком-то сочинении и
каждый день серьезно собирался его писать. Но во вторую половину он, должно
быть, и зады позабыл. Всё чаще и чаще он говаривал нам: «Кажется, готов к
труду, материалы собраны, и вот не работается! Ничего не делается!» – и опускал
голову в унынии. Без сомнения, это-то и должно было придать ему еще больше
величия в наших глазах, как страдальцу науки; но самому ему хотелось чего-то
другого. «Забыли меня, никому я не нужен!» – вырывалось у него не раз. Эта
усиленная хандра особенно овладела им в самом конце пятидесятых годов. Варвара
Петровна поняла наконец, что дело серьезное. Да и не могла она перенести мысли
о том, что друг ее забыт и не нужен. Чтобы развлечь его, а вместе для
подновления славы, она свозила его тогда в Москву, где у ней было несколько
изящных литературных и ученых знакомств; но оказалось, что и Москва
неудовлетворительна.
Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень уж
непохожее на прежнюю тишину, и что-то очень уж странное, но везде ощущаемое,
даже в Скворешниках. Доходили разные слухи. Факты были вообще известны более
или менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождавшие
их идеи, и, главное, в чрезмерном количестве. А это-то и смущало: никак
невозможно было примениться и в точности узнать, что именно означали эти идеи?
Варвара Петровна, вследствие женского устройства натуры своей, непременно
хотела подразумевать в них секрет. Она принялась было сама читать газеты и
журналы, заграничные запрещенные издания и даже начавшиеся тогда прокламации
(всё это ей доставлялось); но у ней только голова закружилась. Принялась она
писать письма: отвечали ей мало, и чем далее, тем непонятнее. Степан Трофимович
торжественно приглашен был объяснить ей «все эти идеи» раз навсегда; но
объяснениями его она осталась положительно недовольна. Взгляд Степана
Трофимовича на всеобщее движение был в высшей степени высокомерный; у него всё
сводилось на то, что он сам забыт и никому не нужен. Наконец и о нем
вспомянули, сначала в заграничных изданиях, как о ссыльном страдальце, и потом
тотчас же в Петербурге, как о бывшей звезде в известном созвездии; даже
сравнивали его почему-то с Радищевым. Затем кто-то напечатал, что он уже умер,
и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился.
Всё высокомерие его взгляда на современников разом соскочило, и в нем
загорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои силы. Варвара Петровна
тотчас же вновь и во всё уверовала и ужасно засуетилась. Решено было ехать в
Петербург без малейшего отлагательства, разузнать всё на деле, вникнуть лично
и, если возможно, войти в новую деятельность всецело и нераздельно. Между
прочим, она объявила, что готова основать свой журнал и посвятить ему отныне
всю свою жизнь. Увидав, что дошло даже до этого, Степан Трофимович стал еще
высокомернее, в дороге же начал относиться к Варваре Петровне почти
покровительственно, что она тотчас же сложила в сердце своем. Впрочем, у ней
была и другая весьма важная причина к поездке, именно возобновление высших
связей. Надо было по возможности напомнить о себе в свете, по крайней мере
попытаться. Гласным же предлогом к путешествию было свидание с единственным
сыном, оканчивавшим тогда курс наук в петербургском лицее.
