– Садитесь же, милая, – указала Варвара Петровна
mademoiselle Лебядкиной на подъехавшую карету; «несчастная» радостно побежала к
дверцам, у которых подхватил ее лакей.
– Как! Вы хромаете! – вскричала Варвара Петровна совершенно
как в испуге и побледнела. (Все тогда это заметили, но не поняли…)
Карета покатилась. Дом Варвары Петровны находился очень
близко от собора. Лиза сказывала мне потом, что Лебядкина смеялась истерически
все эти три минуты переезда, а Варвара Петровна сидела «как будто в каком-то
магнетическом сне», собственное выражение Лизы.
Глава пятая
Премудрый змий
I
Варвара Петровна позвонила в колокольчик и бросилась в
кресла у окна.
– Сядьте здесь, моя милая, – указала она Марье Тимофеевне
место, посреди комнаты, у большого круглого стола. – Степан Трофимович, что это
такое? Вот, вот, смотрите на эту женщину, что это такое?
– Я… я… – залепетал было Степан Трофимович…
Но явился лакей.
– Чашку кофею, сейчас, особенно и как можно скорее! Карету
не откладывать.
– Mais, chère et excellente amie, dans quelle
inquiétude…
[100]
– замирающим голосом воскликнул Степан Трофимович.
– Ах! по-французски, по-французски! Сейчас видно, что высший
свет! – хлопнула в ладоши Марья Тимофеевна, в упоении приготовляясь послушать
разговор по-французски. Варвара Петровна уставилась на нее почти в испуге.
Все мы молчали и ждали какой-нибудь развязки. Шатов не
поднимал головы, а Степан Трофимович был в смятении, как будто во всем
виноватый; пот выступил на его висках. Я взглянул на Лизу (она сидела в углу,
почти рядом с Шатовым). Ее глаза зорко перебегали от Варвары Петровны к хромой
женщине и обратно; на губах ее кривилась улыбка, но нехорошая. Варвара Петровна
видела эту улыбку. А между тем Марья Тимофеевна увлеклась совершенно: она с
наслаждением и нимало не конфузясь рассматривала прекрасную гостиную Варвары
Петровны – меблировку, ковры, картины на стенах, старинный расписной потолок,
большое бронзовое распятие в углу, фарфоровую лампу, альбомы, вещицы на столе.
– Так и ты тут, Шатушка! – воскликнула она вдруг, –
представь, я давно тебя вижу, да думаю: не он! Как он сюда проедет! – и весело
рассмеялась.
– Вы знаете эту женщину? – тотчас обернулась к нему Варвара
Петровна.
– Знаю-с, – пробормотал Шатов, тронулся было на стуле, но
остался сидеть.
– Что же вы знаете? Пожалуйста, поскорей!
– Да что… – ухмыльнулся он ненужной улыбкой и запнулся, –
сами видите.
– Что вижу? Да ну же, говорите что-нибудь!
– Живет в том доме, где я… с братом… офицер один.
– Ну?
Шатов запнулся опять.
– Говорить не стоит… – промычал он и решительно смолк. Даже
покраснел от своей решимости.
– Конечно, от вас нечего больше ждать! – с негодованием
оборвала Варвара Петровна. Ей ясно было теперь, что все что-то знают и между
тем все чего-то трусят и уклоняются пред ее вопросами, хотят что-то скрыть от
нее.
Вошел лакей и поднес ей на маленьком серебряном подносе
заказанную особо чашку кофе, но тотчас же, по ее мановению, направился к Марье
Тимофеевне.
– Вы, моя милая, очень озябли давеча, выпейте поскорей и
согрейтесь.
– Merci, – взяла чашку Марья Тимофеевна и вдруг прыснула со
смеху над тем, что сказала лакею merci. Но, встретив грозный взгляд Варвары
Петровны, оробела и поставила чашку на стол.
– Тетя, да уж вы не сердитесь ли? – пролепетала она с
какою-то легкомысленною игривостью.
– Что-о-о? – вспрянула и выпрямилась в креслах Варвара
Петровна. – Какая я вам тетя? Что вы подразумевали?
Марья Тимофеевна, не ожидавшая такого гнева, так и задрожала
вся мелкою конвульсивною дрожью, точно в припадке, и отшатнулась на спинку
кресел.
– Я… я думала, так надо, – пролепетала она, смотря во все
глаза на Варвару Петровну, – так вас Лиза звала.
– Какая еще Лиза?
– А вот эта барышня, – указала пальчиком Марья Тимофеевна.
– Так вам она уже Лизой стала?
– Вы так сами ее давеча звали, – ободрилась несколько Марья
Тимофеевна. – А во сне я точно такую же красавицу видела, – усмехнулась она как
бы нечаянно.
Варвара Петровна сообразила и несколько успокоилась; даже
чуть-чуть улыбнулась последнему словцу Марьи Тимофеевны. Та, поймав улыбку,
встала с кресел и, хромая, робко подошла к ней.
– Возьмите, забыла отдать, не сердитесь за неучтивость, –
сняла она вдруг с плеч своих черную шаль, надетую на нее давеча Варварой
Петровной.
– Наденьте ее сейчас же опять и оставьте навсегда при себе.
Ступайте и сядьте, пейте ваш кофе и, пожалуйста, не бойтесь меня, моя милая,
успокойтесь. Я начинаю вас понимать.
– Chère amie… – позволил было себе опять Степан
Трофимович.
– Ах, Степан Трофимович, тут и без вас всякий толк
потеряешь, пощадите хоть вы… Пожалуйста, позвоните вот в этот звонок, подле
вас, в девичью.
Наступило молчание. Взгляд ее подозрительно и раздражительно
скользил по всем нашим лицам. Явилась Агаша, любимая ее горничная.
– Клетчатый мне платок, который я в Женеве купила. Что
делает Дарья Павловна?
– Оне-с не совсем здоровы-с.
– Сходи и попроси сюда. Прибавь, что очень прошу, хотя бы и
нездорова.
В это мгновение из соседних комнат опять послышался какой-то
необычный шум шагов и голосов, подобный давешнему, и вдруг на пороге показалась
запыхавшаяся и «расстроенная» Прасковья Ивановна. Маврикий Николаевич
поддерживал ее под руку.
– Ох, батюшки, насилу доплелась; Лиза, что ты, сумасшедшая,
с матерью делаешь! – взвизгнула она, кладя в этот взвизг, по обыкновению всех
слабых, но очень раздражительных особ, всё, что накопилось раздражения.
– Матушка, Варвара Петровна, я к вам за дочерью!
Варвара Петровна взглянула на нее исподлобья, полупривстала
навстречу и, едва скрывая досаду, проговорила:
– Здравствуй, Прасковья Ивановна, сделай одолжение, садись.
Я так и знала ведь, что приедешь.
II
Для Прасковьи Ивановны в таком приеме не могло заключаться
ничего неожиданного. Варвара Петровна и всегда, с самого детства, третировала
свою бывшую пансионскую подругу деспотически и, под видом дружбы, чуть не с
презрением. Но в настоящем случае и положение дел было особенное. В последние
дни между обоими домами пошло на совершенный разрыв, о чем уже и было мною
вскользь упомянуто. Причины начинающегося разрыва покамест были еще для Варвары
Петровны таинственны, а стало быть, еще пуще обидны; но главное в том, что
Прасковья Ивановна успела принять пред нею какое-то необычайно высокомерное
положение. Варвара Петровна, разумеется, была уязвлена, а между тем и до нее
уже стали доходить некоторые странные слухи, тоже чрезмерно ее раздражавшие, и
именно своею неопределенностью. Характер Варвары Петровны был прямой и гордо
открытый, с наскоком, если так позволительно выразиться. Пуще всего она не
могла выносить тайных, прячущихся обвинений и всегда предпочитала войну
открытую. Как бы то ни было, но вот уже пять дней как обе дамы не виделись.
Последний визит был со стороны Варвары Петровны, которая и уехала «от Дроздихи»
обиженная и смущенная. Я без ошибки могу сказать, что Прасковья Ивановна вошла
теперь в наивном убеждении, что Варвара Петровна почему-то должна пред нею
струсить; это видно было уже по выражению лица ее. Но, видно, тогда-то и
овладевал Варварой Петровной бес самой заносчивой гордости, когда она чуть-чуть
лишь могла заподозрить, что ее почему-либо считают униженною. Прасковья же
Ивановна, как и многие слабые особы, сами долго позволяющие себя обижать без
протеста, отличалась необыкновенным азартом нападения при первом выгодном для
себя обороте дела. Правда, теперь она была нездорова, а в болезни становилась
всегда раздражительнее. Прибавлю, наконец, что все мы, находившиеся в гостиной,
не могли особенно стеснить нашим присутствием обеих подруг детства, если бы
между ними возгорелась ссора; мы считались людьми своими и чуть не
подчиненными. Я не без страха сообразил это тогда же. Степан Трофимович, не
садившийся с самого прибытия Варвары Петровны, в изнеможении опустился на стул,
услыхав взвизг Прасковьи Ивановны, и с отчаянием стал ловить мой взгляд. Шатов
круто повернулся на стуле и что-то даже промычал про себя. Мне кажется, он
хотел встать и уйти. Лиза чуть-чуть было привстала, но тотчас же опять опустилась
на место, даже не обратив должного внимания на взвизг своей матери, но не от
«строптивости характера», а потому что, очевидно, вся была под властью
какого-то другого могучего впечатления. Она смотрела теперь куда-то в воздух,
почти рассеянно, и даже на Марью Тимофеевну перестала обращать прежнее
внимание.
