– И я вас, душа моя, в первый только раз теперь увидала,
хотя давно уже с любопытством желала познакомиться, потому что в каждом жесте
вашем вижу воспитание, – с увлечением прокричала Марья Тимофеевна. – А что мой
лакей бранится, так ведь возможно ли, чтобы вы у него деньги взяли, такая
воспитанная и милая? Потому что вы милая, милая, милая, это я вам от себя
говорю! – с восторгом заключила она, махая пред собою своею ручкой.
– Понимаешь ты что-нибудь? – с гордым достоинством спросила
Варвара Петровна.
– Я всё понимаю-с…
– Про деньги слышала?
– Это, верно, те самые деньги, которые я, по просьбе Николая
Всеволодовича, еще в Швейцарии, взялась передать этому господину Лебядкину, ее
брату.
Последовало молчание.
– Тебя Николай Всеволодович сам просил передать?
– Ему очень хотелось переслать эти деньги, всего триста
рублей, господину Лебядкину. А так как он не знал его адреса, а знал лишь, что
он прибудет к нам в город, то и поручил мне передать, на случай, если господин
Лебядкин приедет.
– Какие же деньги… пропали? Про что эта женщина сейчас
говорила?
– Этого уж я не знаю-с; до меня тоже доходило, что господин
Лебядкин говорил про меня вслух, будто я не всё ему доставила; но я этих слов
не понимаю. Было триста рублей, я и переслала триста рублей.
Дарья Павловна почти совсем уже успокоилась. И вообще
замечу, трудно было чем-нибудь надолго изумить эту девушку и сбить ее с толку,
– что бы она там про себя ни чувствовала. Проговорила она теперь все свои
ответы не торопясь, тотчас же отвечая на каждый вопрос с точностию, тихо,
ровно, безо всякого следа первоначального внезапного своего волнения и без
малейшего смущения, которое могло бы свидетельствовать о сознании хотя бы
какой-нибудь за собою вины. Взгляд Варвары Петровны не отрывался от нее всё
время, пока она говорила. С минуту Варвара Петровна подумала.
– Если, – произнесла она наконец с твердостию и видимо к
зрителям, хотя и глядела на одну Дашу, – если Николай Всеволодович не обратился
со своим поручением даже ко мне, а просил тебя, то, конечно, имел свои причины
так поступить. Не считаю себя вправе о них любопытствовать, если из них делают
для меня секрет. Но уже одно твое участие в этом деле совершенно меня за них
успокоивает, знай это, Дарья, прежде всего. Но видишь ли, друг мой, ты и с
чистою совестью могла, по незнанию света, сделать какую-нибудь неосторожность;
и сделала ее, приняв на себя сношения с каким-то мерзавцем. Слухи, распущенные
этим негодяем, подтверждают твою ошибку. Но я разузнаю о нем, и так как
защитница твоя я, то сумею за тебя заступиться. А теперь это всё надо кончить.
– Лучше всего, когда он к вам придет, – подхватила вдруг
Марья Тимофеевна, высовываясь из своего кресла, – то пошлите его в лакейскую.
Пусть он там на залавке в свои козыри с ними поиграет, а мы будем здесь сидеть
кофей пить. Чашку-то кофею еще можно ему послать, но я глубоко его презираю.
И она выразительно мотнула головой.
– Это надо кончить, – повторила Варвара Петровна, тщательно
выслушав Марью Тимофеевну, – прошу вас, позвоните, Степан Трофимович.
Степан Трофимович позвонил и вдруг выступил вперед, весь в
волнении.
– Если… если я… – залепетал он в жару, краснея, обрываясь и
заикаясь, – если я тоже слышал самую отвратительную повесть или, лучше сказать,
клевету, то… в совершенном негодовании… enfin, c’est un homme perdu et quelque
chose comme un forçat évadé…
[102]
Он оборвал и не докончил; Варвара Петровна, прищурившись,
оглядела его с ног до головы. Вошел чинный Алексей Егорович.
– Карету, – приказала Варвара Петровна, – а ты, Алексей
Егорыч, приготовься отвезти госпожу Лебядкину домой, куда она тебе сама укажет.
– Господин Лебядкин некоторое время сами их внизу ожидают-с
и очень просили о себе доложить-с.
– Это невозможно, Варвара Петровна, – с беспокойством
выступил вдруг всё время невозмутимо молчавший Маврикий Николаевич, – если
позволите, это не такой человек, который может войти в общество, это… это… это
невозможный человек, Варвара Петровна.
– Повременить, – обратилась Варвара Петровна к Алексею
Егорычу, и тот скрылся.
– C’est un homme malhonnête et je crois même que
c’est un forçat évadé ou quelque chose dans ce genre,
[103]
– пробормотал опять Степан Трофимович, опять покраснел и опять оборвался.
– Лиза, ехать пора, – брезгливо возгласила Прасковья
Ивановна и приподнялась с места. – Ей, кажется, жаль уже стало, что она давеча,
в испуге, сама себя обозвала дурой. Когда говорила Дарья Павловна, она уже
слушала с высокомерною склад-кой на губах. Но всего более поразил меня вид
Лизаветы Николаевны с тех пор, как вошла Дарья Павловна: в ее глазах засверкали
ненависть и презрение, слишком уж нескрываемые.
– Повремени одну минутку, Прасковья Ивановна, прошу тебя, –
остановила Варвара Петровна, всё с тем же чрезмерным спокойствием, – сделай
одолжение, присядь, я намерена все высказать, а у тебя ноги болят. Вот так,
благодарю тебя. Давеча я вышла из себя и сказала тебе несколько нетерпеливых
слов. Сделай одолжение, прости меня; я сделала глупо и первая каюсь, потому что
во всем люблю справедливость. Конечно, тоже из себя выйдя, ты упомянула о
каком-то анониме. Всякий анонимный извет достоин презрения уже потому, что он
не подписан. Если ты понимаешь иначе, я тебе не завидую. Во всяком случае, я бы
не полезла на твоем месте за такою дрянью в карман, я не стала бы мараться. А
ты вымаралась. Но так как ты уже начала сама, то скажу тебе, что и я получила
дней шесть тому назад тоже анонимное, шутовское письмо. В нем какой-то негодяй
уверяет меня, что Николай Всеволодович сошел с ума и что мне надо бояться
какой-то хромой женщины, которая «будет играть в судьбе моей чрезвычайную
роль», я запомнила выражение. Сообразив и зная, что у Николая Всеволодовича
чрезвычайно много врагов, я тотчас же послала за одним здесь человеком, за
одним тайным и самым мстительным и презренным из всех врагов его, и из
разговоров с ним мигом убедилась в презренном происхождении анонима. Если и
тебя, моя бедная Прасковья Ивановна, беспокоили из-за меня такими же
презренными письмами и, как ты выразилась, «бомбардировали», то, конечно,
первая жалею, что послужила невинною причиной. Вот и всё, что я хотела тебе
сказать в объяснение. С сожалением вижу, что ты так устала и теперь вне себя. К
тому же я непременно решилась впустить сейчас этого подозрительного человека, про
которого Маврикий Николаевич выразился не совсем идущим словом: что его
невозможно принять. Особенно Лизе тут нечего будет делать. Подойди ко мне,
Лиза, друг мой, и дай мне еще раз поцеловать тебя.
