Лиза перешла комнату и молча остановилась пред Варварой
Петровной. Та поцеловала ее, взяла за руки, отдалила немного от себя, с
чувством на нее посмотрела, потом перекрестила и опять поцеловала ее.
– Ну, прощай, Лиза (в голосе Варвары Петровны послышались
почти слезы), – верь, что не перестану любить тебя, что бы ни сулила тебе
судьба отныне… Бог с тобою. Я всегда благословляла святую десницу его…
Она что-то хотела еще прибавить, но скрепила себя и смолкла.
Лиза пошла было к своему месту, всё в том же молчании и как бы в задумчивости,
но вдруг остановилась пред мамашей.
– Я, мама, еще не поеду, а останусь на время у тети, –
проговорила она тихим голосом, но в этих тихих словах прозвучала железная
решимость.
– Бог ты мой, что такое! – возопила Прасковья Ивановна,
бессильно сплеснув руками. Но Лиза не ответила и как бы даже не слышала; она
села в прежний угол и опять стала смотреть куда-то в воздух.
Что-то победоносное и гордое засветилось в лице Варвары
Петровны.
– Маврикий Николаевич, я к вам с чрезвычайною просьбой,
сделайте мне одолжение, сходите взглянуть на этого человека внизу, и если есть
хоть какая-нибудь возможность его впустить, то приведите его сюда.
Маврикий Николаевич поклонился и вышел. Через минуту он
привел господина Лебядкина.
IV
Я как-то говорил о наружности этого господина: высокий,
курчавый, плотный парень, лет сорока, с багровым, несколько опухшим и обрюзглым
лицом, со вздрагивающими при каждом движении головы щеками, с маленькими,
кровяными, иногда довольно хитрыми глазками, в усах, в бакенбардах и с
зарождающимся мясистым кадыком, довольно неприятного вида. Но всего более
поражало в нем то, что он явился теперь во фраке и в чистом белье. «Есть люди,
которым чистое белье даже неприлично-с», как возразил раз когда-то Липутин на шутливый
упрек ему Степана Трофимовича в неряшестве. У капитана были и перчатки черные,
из которых правую, еще не надеванную, он держал в руке, а левая, туго
напяленная и не застегнувшаяся, до половины прикрывала его мясистую левую лапу,
в которой он держал совершенно новую, глянцевитую и, наверно, в первый еще раз
служившую круглую шляпу. Выходило, стало быть, что вчерашний «фрак любви», о
котором он кричал Шатову, существовал действительно. Всё это, то есть и фрак и
белье, было припасено (как узнал я после) по совету Липутина, для каких-то
таинственных целей. Сомнения не было, что и приехал он теперь (в извозчичьей
карете) непременно тоже по постороннему наущению и с чьею-нибудь помощью; один
он не успел бы догадаться, а равно одеться, собраться и решиться в какие-нибудь
три четверти часа, предполагая даже, что сцена на соборной паперти стала ему
тотчас известною. Он был не пьян, но в том тяжелом, грузном, дымном состоянии
человека, вдруг проснувшегося после многочисленных дней запоя. Кажется, стоило
бы только покачнуть его раза два рукой за плечо, и он тотчас бы опять охмелел.
Он было разлетелся в гостиную, но вдруг споткнулся в дверях
о ковер. Марья Тимофеевна так и померла со смеху. Он зверски поглядел на нее и
вдруг сделал несколько быстрых шагов к Варваре Петровне.
– Я приехал, сударыня… – прогремел было он как в трубу.
– Сделайте мне одолжение, милостивый государь, – выпрямилась
Варвара Петровна, – возьмите место вот там, на том стуле. Я вас услышу и
оттуда, а мне отсюда виднее будет на вас смотреть.
Капитан остановился, тупо глядя пред собой, но, однако,
повернулся и сел на указанное место, у самых дверей. Сильная в себе
неуверенность, а вместе с тем наглость и какая-то беспрерывная
раздражительность сказывались в выражении его физиономии. Он трусил ужасно, это
было видно, но страдало и его самолюбие, и можно было угадать, что из
раздраженного самолюбия он может решиться, несмотря на трусость, даже на всякую
наглость, при случае. Он видимо боялся за каждое движение своего неуклюжего
тела. Известно, что самое главное страдание всех подобных господ, когда они
каким-нибудь чудным случаем появляются в обществе, составляют их собственные
руки и ежеминутно сознаваемая невозможность куда-нибудь прилично деваться с
ними. Капитан замер на стуле с своею шляпой и перчатками в руках и не сводя
бессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Петровны. Ему, может
быть, и хотелось бы внимательнее осмотреться кругом, но он пока еще не решался.
Марья Тимофеевна, вероятно найдя фигуру его опять ужасно смешною, захохотала
снова, но он не шевельнулся. Варвара Петровна безжалостно долго, целую минуту
выдержала его в таком положении, беспощадно его разглядывая.
– Сначала позвольте узнать ваше имя от вас самих? – мерно и
выразительно произнесла она.
– Капитан Лебядкин, – прогремел капитан, – я приехал,
сударыня… – шевельнулся было он опять.
– Позвольте! – опять остановила Варвара Петровна. – Эта
жалкая особа, которая так заинтересовала меня, действительно ваша сестра?
– Сестра, сударыня, ускользнувшая из-под надзора, ибо она в
таком положении…
Он вдруг запнулся и побагровел.
– Не примите превратно, сударыня, – сбился он ужасно, –
родной брат не станет марать… в таком положении – это значит не в таком
положении… в смысле, пятнающем репутацию… на последних порах…
Он вдруг оборвал.
– Милостивый государь! – подняла голову Варвара Петровна.
– Вот в каком положении! – внезапно заключил он, ткнув себя
пальцем в средину лба. Последовало некоторое молчание.
– И давно она этим страдает? – протянула несколько Варвара
Петровна.
– Сударыня, я приехал отблагодарить за выказанное на паперти
великодушие по-русски, по-братски…
– По-братски?
– То есть не по-братски, а единственно в том смысле, что я
брат моей сестре, сударыня, и поверьте, сударыня, – зачастил он, опять
побагровев, – что я не так необразован, как могу показаться с первого взгляда в
вашей гостиной. Мы с сестрой ничто, сударыня, сравнительно с пышностию, которую
здесь замечаем. Имея к тому же клеветников. Но до репутации Лебядкин горд,
сударыня, и… и… я приехал отблагодарить… Вот деньги, сударыня!
Тут он выхватил из кармана бумажник, рванул из него пачку
кредиток и стал перебирать их дрожащими пальцами в неистовом припадке
нетерпения. Видно было, что ему хотелось поскорее что-то разъяснить, да и очень
надо было; но, вероятно чувствуя сам, что возня с деньгами придает ему еще
более глупый вид, он потерял последнее самообладание: деньги никак не хотели
сосчитаться, пальцы путались, и, к довершению срама, одна зеленая депозитка,
выскользнув из бумажника, полетела зигзагами на ковер.
– Двадцать рублей, сударыня, – вскочил он вдруг с пачкой в
руках и со вспотевшим от страдания лицом; заметив на полу вылетевшую бумажку,
он нагнулся было поднять ее, но, почему-то устыдившись, махнул рукой.
