– Рыцарски? Неужто у вас до того дошло? – смеялся Nicolas. –
Впрочем, я очень благодарен Петру Степановичу на этот раз за его торопливость
(тут он обменялся с ним мгновенным взглядом). Надобно вам узнать, maman, что
Петр Степанович – всеобщий примиритель; это его роль, болезнь, конек, и я
особенно рекомендую его вам с этой точки. Догадываюсь, о чем он вам тут
настрочил. Он именно строчит, когда рассказывает; в голове у него канцелярия.
Заметьте, что в качестве реалиста он не может солгать и что истина ему дороже
успеха… разумеется, кроме тех особенных случаев, когда успех дороже истины.
(Говоря это, он всё осматривался.) Таким образом, вы видите ясно, maman, что не
вам у меня прощения просить и что если есть тут где-нибудь сумасшествие, то,
конечно, прежде всего с моей стороны, и, значит, в конце концов я все-таки
помешанный, – надо же поддержать свою здешнюю репутацию…
Тут он нежно обнял мать.
– Во всяком случае, дело это теперь кончено и рассказано, а
стало быть, можно и перестать о нем, – прибавил он, и какая-то сухая, твердая
нотка прозвучала в его голосе. Варвара Петровна поняла эту нотку; но
экзальтация ее не проходила, даже напротив.
– Я никак не ждала тебя раньше как через месяц, Nicolas!
– Я, разумеется, вам всё объясню, maman, а теперь…
И он направился к Прасковье Ивановне.
Но та едва повернула к нему голову, несмотря на то что с
полчаса назад была ошеломлена при первом его появлении. Теперь же у ней были
новые хлопоты: с самого того мгновения, как вышел капитан и столкнулся в дверях
с Николаем Всеволодовичем, Лиза вдруг принялась смеяться, – сначала тихо,
порывисто, но смех разрастался всё более и более, громче и явственнее. Она
раскраснелась. Контраст с ее недавним мрачным видом был чрезвычайный. Пока
Николай Всеволодович разговаривал с Варварой Петровной, она раза два поманила к
себе Маврикия Николаевича, будто желая ему что-то шепнуть; но лишь только тот
наклонялся к ней, мигом заливалась смехом; можно было заключить, что она именно
над бедным Маврикием Николаевичем и смеется. Она, впрочем, видимо старалась
скрепиться и прикладывала платок к губам. Николай Всеволодович с самым невинным
и простодушным видом обратился к ней с приветствием.
– Вы, пожалуйства, извините меня, – ответила она
скороговоркой, – вы… вы, конечно, видели Маврикия Николаевича… Боже, как вы
непозволительно высоки ростом, Маврикий Николаевич!
И опять смех. Маврикий Николаевич был роста высокого, но
вовсе не так уж непозволительно.
– Вы… давно приехали? – пробормотала она, опять сдерживаясь,
даже конфузясь, но со сверкающими глазами.
– Часа два с лишком, – ответил Nicolas, пристально к ней
присматриваясь. Замечу, что он был необыкновенно сдержан и вежлив, но, откинув
вежливость, имел совершенно равнодушный вид, даже вялый.
– А где будете жить?
– Здесь.
Варвара Петровна тоже следила за Лизой, но ее вдруг поразила
одна мысль.
– Где ж ты был, Nicolas, до сих пор, все эти два часа с
лишком? – подошла она. – Поезд приходит в десять часов.
– Я сначала завез Петра Степановича к Кириллову. А Петра
Степановича я встретил в Матвееве (за три станции), в одном вагоне и доехали.
– Я с рассвета в Матвееве ждал, – подхватил Петр Степанович,
– у нас задние вагоны соскочили ночью с рельсов, чуть ног не поломали.
– Ноги сломали! – вскричала Лиза. – Мама, мама, а мы с вами
хотели ехать на прошлой неделе в Матвеево, вот бы тоже ноги сломали!
– Господи помилуй! – перекрестилась Прасковья Ивановна.
– Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле
обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я
каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить
хромую? – захохотала она опять. – Если это случится, я никому не дам себя
водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу
сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
– Что уж за счастье с одною ногой? – серьезно нахмурился
Маврикий Николаевич.
– Зато вы будете водить, один вы, никому больше!
– Вы и тогда меня водить будете, Лизавета Николаевна, – еще
серьезнее проворчал Маврикий Николаевич.
– Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! – почти в ужасе
воскликнула Лиза. – Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться на этот
путь! Но только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что
вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы с утра до ночи будете меня тогда
уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо – вы безмерно высоки
ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под руку, мы
будем не пара!
И она болезненно рассмеялась. Остроты и намеки были плоски,
но ей, очевидно, было не до славы.
– Истерика! – шепнул мне Петр Степанович. – Поскорее бы воды
стакан.
Он угадал; через минуту все суетились, принесли воды. Лиза
обнимала свою мама, горячо целовала ее, плакала на ее плече и тут же, опять
откинувшись и засматривая ей в лицо, принималась хохотать. Захныкала, наконец,
и мама. Варвара Петровна увела их обеих поскорее к себе, в ту самую дверь, из
которой вышла к нам давеча Дарья Павловна. Но пробыли они там недолго, минуты
четыре, не более…
Я стараюсь припомнить теперь каждую черту этих последних
мгновений этого достопамятного утра. Помню, что когда мы остались одни, без дам
(кроме одной Дарьи Павловны, не тронувшейся с места), Николай Всеволодович
обошел нас и перездоровался с каждым, кроме Шатова, продолжавшего сидеть в
своем углу и еще больше, чем давеча, наклонившегося в землю. Степан Трофимович начал
было с Николаем Всеволодовичем о чем-то чрезвычайно остроумном, но тот поспешно
направился к Дарье Павловне. Но на дороге почти силой перехватил его Петр
Степанович и утащил к окну, где и начал о чем-то быстро шептать ему,
по-видимому об очень важном, судя по выражению лица и по жестам, сопровождавшим
шепот. Николай же Всеволодович слушал очень лениво и рассеянно, с своей
официальною усмешкой, а под конец даже и нетерпеливо, и всё как бы порывался
уйти. Он ушел от окна, именно когда воротились наши дамы; Лизу Варвара Петровна
усадила на прежнее место, уверяя, что им минут хоть десять надо непременно
повременить и отдохнуть и что свежий воздух вряд ли будет сейчас полезен на
больные нервы. Очень уж она ухаживала за Лизой и сама села с ней рядом. К ним немедленно
подскочил освободившийся Петр Степанович и начал быстрый и веселый разговор.
Вот тут-то Николай Всеволодович и подошел наконец к Дарье Павловне неспешною
походкой своей; Даша так и заколыхалась на месте при его приближении и быстро
привскочила в видимом смущении и с румянцем во всё лицо.
– Вас, кажется, можно поздравить… или еще нет? – проговорил
он с какой-то особенною складкой в лице.
