Даша что-то ему ответила, но трудно было расслышать.
– Простите за нескромность, – возвысил он голос, – но ведь
вы знаете, я был нарочно извещен. Знаете вы об этом?
– Да, я знаю, что вы были нарочно извещены.
– Надеюсь, однако, что я не помешал ничему моим
поздравлением, – засмеялся он, – и если Степан Трофимович…
– С чем, с чем поздравить? – подскочил вдруг Петр
Степанович, – с чем вас поздравить, Дарья Павловна? Ба! Да уж не с тем ли
самым? Краска ваша свидетельствует, что я угадал. В самом деле, с чем же и
поздравлять наших прекрасных и благонравных девиц и от каких поздравлений они
всего больше краснеют? Ну-с, примите и от меня, если я угадал, и заплатите
пари: помните, в Швейцарии бились об заклад, что никогда не выйдете замуж… Ах
да, по поводу Швейцарии – что ж это я? Представьте, наполовину затем и ехал, а
чуть не забыл: скажи ты мне, – быстро повернулся он к Степану Трофимовичу, –
ты-то когда же в Швейцарию?
– Я… в Швейцарию? – удивился и смутился Степан Трофимович.
– Как? разве не едешь? Да ведь ты тоже женишься… ты писал?
– Pierre! – воскликнул Степан Трофимович.
– Да что Pierre… Видишь, если тебе это приятно, то я летел
заявить тебе, что я вовсе не против, так как ты непременно желал моего мнения
как можно скорее; если же (сыпал он) тебя надо «спасать», как ты тут же пишешь
и умоляешь, в том же самом письме, то опять-таки я к твоим услугам. Правда, что
он женится, Варвара Петровна? – быстро повернулся он к ней. – Надеюсь, что я не
нескромничаю; сам же пишет, что весь город знает и все поздравляют, так что он,
чтоб избежать, выходит лишь по ночам. Письмо у меня в кармане. Но поверите ли,
Варвара Петровна, что я ничего в нем не понимаю! Ты мне только одно скажи,
Степан Трофимович, поздравлять тебя надо или «спасать»? Вы не поверите, рядом с
самыми счастливыми строками у него отчаяннейшие. Во-первых, просит у меня прощения;
ну, положим, это в их нравах… А впрочем, нельзя не сказать: вообразите, человек
в жизни видел меня два раза, да и то нечаянно, и вдруг теперь, вступая в третий
брак, воображает, что нарушает этим ко мне какие-то родительские обязанности,
умоляет меня за тысячу верст, чтоб я не сердился и разрешил ему! Ты,
пожалуйства, не обижайся, Степан Трофимович, черта времени, я широко смотрю и
не осуждаю, и это, положим, тебе делает честь и т. д., и т. д., но опять-таки
главное в том, что главного-то не понимаю. Тут что-то о каких-то «грехах в
Швейцарии». Женюсь, дескать, по грехам, или из-за чужих грехов, или как у него
там, – одним словом, «грехи». «Девушка, говорит, перл и алмаз», ну и,
разумеется, «он недостоин» – их слог; но из-за каких-то там грехов или обстоятельств
«принужден идти к венцу и ехать в Швейцарию», а потому «бросай всё и лети
спасать». Понимаете ли вы что-нибудь после этого? А впрочем… а впрочем, я по
выражению лиц замечаю (повертывался он с письмом в руках, с невинною улыбкой
всматриваясь в лица), что, по моему обыкновению, я, кажется, в чем-то дал маху…
по глупой моей откровенности или, как Николай Всеволодович говорит,
торопливости. Я ведь думал, что мы тут свои, то есть твои свои, Степан
Трофимович, твои свои, а я-то, в сущности, чужой, и вижу… и вижу, что все
что-то знают, а я-то вот именно чего-то и не знаю.
Он всё продолжал осматриваться.
– Степан Трофимович так и написал вам, что женится на «чужих
грехах, совершенных в Швейцарии», и чтобы вы летели «спасать его», этими самыми
выражениями? – подошла вдруг Варвара Петровна, вся желтая, с искривившимся
лицом, со вздрагивающими губами.
– То есть, видите ли-с, если тут чего-нибудь я не понял, –
как бы испугался и еще пуще заторопился Петр Степанович, – то виноват,
разумеется, он, что так пишет. Вот письмо. Знаете, Варвара Петровна, письма
бесконечные и беспрерывные, а в последние два-три месяца просто письмо за
письмом, и, признаюсь, я, наконец, иногда не дочитывал. Ты меня прости, Степан
Трофимович, за мое глупое признание, но ведь согласись, пожалуйста, что хоть ты
и ко мне адресовал, а писал ведь более для потомства, так что тебе ведь и всё
равно… Ну, ну, не обижайся; мы-то с тобой все-таки свои! Но это письмо, Варвара
Петровна, это письмо я дочитал. Эти «грехи»-с – эти «чужие грехи» – это, наверно,
какие-нибудь наши собственные грешки и, об заклад бьюсь, самые невиннейшие, но
из-за которых вдруг нам вздумалось поднять ужасную историю с благородным
оттенком – именно ради благородного оттенка и подняли. Тут, видите ли,
что-нибудь по счетной части у нас прихрамывает – надо же, наконец, сознаться.
Мы, знаете, в карточки очень повадливы… а впрочем, это лишнее, это совсем уже
лишнее, виноват, я слишком болтлив, но, ей-богу, Варвара Петровна, он меня
напугал, и я действительно приготовился отчасти «спасать» его. Мне, наконец, и
самому совестно. Что я, с ножом к горлу, что ли, лезу к нему? Кредитор
неумолимый я, что ли? Он что-то пишет тут о приданом… А впрочем, уж женишься ли
ты, полно, Степан Трофимович? Ведь и это станется, ведь мы наговорим, наговорим,
а более для слога… Ах, Варвара Петровна, я ведь вот уверен, что вы, пожалуй,
осуждаете меня теперь, и именно тоже за слог-с…
– Напротив, напротив, я вижу, что вы выведены из терпения,
и, уж конечно, имели на то причины, – злобно подхватила Варвара Петровна.
Она со злобным наслаждением выслушала все «правдивые»
словоизвержения Петра Степановича, очевидно игравшего роль (какую – не знал я
тогда, но роль была очевидная, даже слишком уж грубовато сыгранная).
– Напротив, – продолжала она, – я вам слишком благодарна,
что вы заговорили; без вас я бы так и не узнала. В первый раз в двадцать лет я
раскрываю глаза. Николай Всеволодович, вы сказали сейчас, что и вы были нарочно
извещены: уж не писал ли и к вам Степан Трофимович в этом же роде?
– Я получил от него невиннейшее и… и… очень благородное
письмо…
– Вы затрудняетесь, ищете слов – довольно! Степан
Трофимович, я ожидаю от вас чрезвычайного одолжения, – вдруг обратилась она к
нему с засверкавшими глазами, – сделайте мне милость, оставьте нас сейчас же, а
впредь не переступайте через порог моего дома.
Прошу припомнить недавнюю «экзальтацию», еще и теперь не
прошедшую. Правда, и виноват же был Степан Трофимович! Но вот что решительно
изумило меня тогда: то, что он с удивительным достоинством выстоял и под
«обличениями» Петруши, не думая прерывать их, и под «проклятием» Варвары
Петровны. Откудова взялось у него столько духа? Я узнал только одно, что он
несомненно и глубоко оскорблен был давешнею первою встречей с Петрушей, именно
давешними объятиями. Это было глубокое и настоящее уже горе, по крайней мере на
его глаза, его сердцу. Было у него и другое горе в ту минуту, а именно
язвительное собственное сознание в том, что он сподличал; в этом он мне сам
потом признавался со всею откровенностью. А ведь настоящее, несомненное горе
даже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным и
стойким, ну хоть на малое время; мало того, от истинного, настоящего горя даже
дураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство такое горя. А
если так, то что же могло произойти с таким человеком, как Степан Трофимович?
Целый переворот – конечно, тоже на время.
