И, однако же, в настоящем случае произошло нечто иное и
чудное.
Едва только он выпрямился после того, как так позорно
качнулся на бок, чуть не на целую половину роста, от полученной пощечины, и не
затих еще, казалось, в комнате подлый, как бы мокрый какой-то звук от удара
кулака по лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но
тотчас же, в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их у
себя за спиной. Он молчал, смотрел на Шатова и бледнел как рубашка. Но странно,
взор его как бы погасал. Через десять секунд глаза его смотрели холодно и – я
убежден, что не лгу, – спокойно. Только бледен он был ужасно. Разумеется, я не
знаю, что было внутри человека, я видел снаружи. Мне кажется, если бы был такой
человек, который схватил бы, например, раскаленную докрасна железную полосу и
зажал в руке, с целию измерить свою твердость, и затем, в продолжение десяти
секунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил тем, что ее победил, то человек
этот, кажется мне, вынес бы нечто похожее на то, что испытал теперь, в эти десять
секунд, Николай Всеволодович.
Первый из них опустил глаза Шатов и, видимо, потому, что
принужден был опустить. Затем медленно повернулся и пошел из комнаты, но вовсе
уж не тою походкой, которою подходил давеча. Он уходил тихо, как-то особенно
неуклюже приподняв сзади плечи, понурив голову и как бы рассуждая о чем-то сам
с собой. Кажется, он что-то шептал. До двери дошел осторожно, ни за что не
зацепив и ничего не опрокинув, дверь же приотворил на маленькую щелочку, так
что пролез в отверстие почти боком. Когда пролезал, то вихор его волос,
стоявший торчком на затылке, был особенно заметен.
Затем, прежде всех криков, раздался один страшный крик. Я
видел, как Лизавета Николаевна схватила было свою мама за плечо, а Маврикия
Николаевича за руку и раза два-три рванула их за собой, увлекая из комнаты, но
вдруг вскрикнула и со всего росту упала на пол в обмороке. До сих пор я как
будто еще слышу, как стукнулась она о ковер затылком.
Часть вторая
Глава первая Ночь
I
Прошло восемь дней. Теперь, когда уже всё прошло и я пишу
хронику, мы уже знаем, в чем дело; но тогда мы еще ничего не знали, и
естественно, что нам представлялись странными разные вещи. По крайней мере мы
со Степаном Трофимовичем в первое время заперлись и с испугом наблюдали издали.
Я-то кой-куда еще выходил и по-прежнему приносил ему разные вести, без чего он
и пробыть не мог.
Нечего и говорить, что по городу пошли самые разнообразные
слухи, то есть насчет пощечины, обморока Лизаветы Николаевны и прочего
случившегося в то воскресенье. Но удивительно нам было то: через кого это всё
могло так скоро и точно выйти наружу? Ни одно из присутствовавших тогда лиц не
имело бы, кажется, ни нужды, ни выгоды нарушить секрет происшедшего. Прислуги
тогда не было; один Лебядкин мог бы что-нибудь разболтать, не столько по злобе,
потому что вышел тогда в крайнем испуге (а страх к врагу уничтожает и злобу к
нему), а единственно по невоздержанности. Но Лебядкин, вместе с сестрицей, на
другой же день пропал без вести; в доме Филиппова его не оказалось, он переехал
неизвестно куда и точно сгинул. Шатов, у которого я хотел было справиться о
Марье Тимофеевне, заперся и, кажется, все эти восемь дней просидел у себя на
квартире, даже прервав свои занятия в городе. Меня он не принял. Я было зашел к
нему во вторник и стукнул в дверь. Ответа не получил, но уверенный, по
несомненным данным, что он дома, постучался в другой раз. Тогда он, соскочив,
по-видимому, с постели, подошел крупными шагами к дверям и крикнул мне во весь
голос: «Шатова дома нет». Я с тем и ушел.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость
предположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец на одной
мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр
Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял,
что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно
известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу. Вот что еще
замечательно: на второй же день, в понедельник ввечеру, я встретил Липутина, и
он уже знал всё до последнего слова, стало быть, несомненно, узнал из первых.
Многие из дам (и из самых светских) любопытствовали и о
«загадочной хромоножке» – так называли Марью Тимофеевну. Нашлись даже
пожелавшие непременно увидать ее лично и познакомиться, так что господа,
поспешившие припрятать Лебядкиных, очевидно, поступили и кстати. Но на первом
плане все-таки стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался «весь
свет», уже по тому одному, что дело прямо касалось Юлии Михайловны, как
родственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы. И чего-чего не болтали!
Болтовне способствовала и таинственность обстановки; оба дома были заперты
наглухо; Лизавета Николаевна, как рассказывали, лежала в белой горячке; то же
утверждали и о Николае Всеволодовиче, с отвратительными подробностями о выбитом
будто бы зубе и о распухшей от флюса щеке его. Говорили даже по уголкам, что у
нас, может быть, будет убийство, что Ставрогин не таков, чтобы снести такую
обиду, и убьет Шатова, но таинственно, как в корсиканской вендетте. Мысль эта
нравилась; но большинство нашей светской молодежи выслушивало всё это с
презрением и с видом самого пренебрежительного равнодушия, разумеется
напускного. Вообще древняя враждебность нашего общества к Николаю Всеволодовичу
обозначилась ярко. Даже солидные люди стремились обвинить его, хотя и сами не
знали в чем. Шепотом рассказывали, что будто бы он погубил честь Лизаветы
Николаевны и что между ними была интрига в Швейцарии. Конечно, осторожные люди
сдерживались, но все, однако же, слушали с аппетитом. Были и другие разговоры,
но не общие, а частные, редкие и почти закрытые, чрезвычайно странные и о
существовании которых я упоминаю лишь для предупреждения читателей, единственно
ввиду дальнейших событий моего рассказа. Именно: говорили иные, хмуря брови и
бог знает на каком основании, что Николай Всеволодович имеет какое-то особенное
дело в нашей губернии, что он чрез графа К. вошел в Петербурге в какие-то
высшие отношения, что он даже, может быть, служит и чуть ли не снабжен от
кого-то какими-то поручениями. Когда очень уж солидные и сдержанные люди на
этот слух улыбались, благоразумно замечая, что человек, живущий скандалами и
начинающий у нас с флюса, не похож на чиновника, то им шепотом замечали, что
служит он не то чтоб официально, а, так сказать, конфиденциально и что в таком
случае самою службой требуется, чтобы служащий как можно менее походил на
чиновника. Такое замечание производило эффект; у нас известно было, что на
земство нашей губернии смотрят в столице с некоторым особым вниманием. Повторю,
эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом
появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было
отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в
клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием
Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда,
столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того
самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с
лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности
столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
