– Я нарочно крикнул изо всей силы, чтобы вы успели
приготовиться, – торопливо, с удивительною наивностью прошептал Петр
Степанович, подбегая к столу, и мигом уставился на пресс-папье и на угол
письма.
– И, конечно, успели подглядеть, как я прятал от вас под пресс-папье
только что полученное мною письмо, – спокойно проговорил Николай Всеволодович,
не трогаясь с места.
– Письмо? Бог с вами и с вашим письмом, мне что! –
воскликнул гость, – но… главное, – зашептал он опять, обертываясь к двери, уже
запертой, и кивая в ту сторону головой.
– Она никогда не подслушивает, – холодно заметил Николай
Всеволодович.
– То есть если б и подслушивала! – мигом подхватил, весело
возвышая голос и усаживаясь в кресло, Петр Степанович. – Я ничего против этого,
я только теперь бежал поговорить наедине… Ну, наконец-то я к вам добился!
Прежде всего, как здоровье? Вижу, что прекрасно, и завтра, может быть, вы
явитесь, – а?
– Может быть.
– Разрешите их наконец, разрешите меня! – неистово
зажестикулировал он с шутливым и приятным видом. – Если б вы знали, что я
должен был им наболтать. А впрочем, вы знаете. – Он засмеялся.
– Всего не знаю. Я слышал только от матери, что вы очень…
двигались.
– То есть я ведь ничего определенного, – вскинулся вдруг
Петр Степанович, как бы защищаясь от ужасного нападения, – знаете, я пустил в
ход жену Шатова, то есть слухи о ваших связях в Париже, чем и объяснялся,
конечно, тот случай в воскресенье… вы не сердитесь?
– Убежден, что вы очень старались.
– Ну, я только этого и боялся. А впрочем, что ж это значит:
«очень старались»? Это ведь упрек. Впрочем, вы прямо ставите, я всего больше
боялся, идя сюда, что вы не захотите прямо поставить.
– Я ничего и не хочу прямо ставить, – проговорил Николай
Всеволодович с некоторым раздражением, но тотчас же усмехнулся.
– Я не про то; не про то, не ошибитесь, не про то! – замахал
руками Петр Степанович, сыпля словами как горохом и тотчас же обрадовавшись
раздражительности хозяина. – Я не стану вас раздражать нашим делом, особенно в
вашем теперешнем положении. Я прибежал только о воскресном случае, и то в самую
необходимую меру, потому нельзя же ведь. Я с самыми открытыми объяснениями, в
которых нуждаюсь, главное, я, а не вы, – это для вашего самолюбия, но в то же
время это и правда. Я пришел, чтобы быть с этих пор всегда откровенным.
– Стало быть, прежде были неоткровенны?
– И вы это знаете сами. Я хитрил много раз… вы улыбнулись,
очень рад улыбке, как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбку
хвастливым словом «хитрил», для того чтобы вы тотчас же и рассердились: как это
я смел подумать, что могу хитрить, а мне чтобы сейчас же объясниться. Видите,
видите, как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
В выражении лица Николая Всеволодовича, презрительно
спокойном и даже насмешливом, несмотря на всё очевидное желание гостя
раздражить хозяина нахальностию своих заранее наготовленных и с намерением
грубых наивностей, выразилось наконец несколько тревожное любопытство.
– Слушайте же, – завертелся Петр Степанович пуще прежнего. –
Отправляясь сюда, то есть вообще сюда, в этот город, десять дней назад, я,
конечно, решился взять роль. Самое бы лучшее совсем без роли, свое собственное
лицо, не так ли? Ничего нет хитрее, как собственное лицо, потому что никто не
поверит. Я, признаться, хотел было взять дурачка, потому что дурачок легче, чем
собственное лицо; но так как дурачок все-таки крайность, а крайность возбуждает
любопытство, то я и остановился на собственном лице окончательно. Ну-с, какое
же мое собственное лицо? Золотая средина: ни глуп, ни умен, довольно бездарен и
с луны соскочил, как говорят здесь благоразумные люди, не так ли?
– Что ж, может быть и так, – чуть-чуть улыбнулся Николай
Всеволодович.
– А, вы согласны – очень рад; я знал вперед, что это ваши
собственные мысли… Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я не сержусь и вовсе не
для того определил себя в таком виде, чтобы вызвать ваши обратные похвалы:
«Нет, дескать, вы не бездарны, нет, дескать, вы умны»… А, вы опять
улыбаетесь!.. Я опять попался. Вы не сказали бы: «вы умны», ну и положим; я всё
допускаю. Passons, как говорит папаша, и, в скобках, не сердитесь на мое
многословие. Кстати, вот и пример: я всегда говорю много, то есть много слов, и
тороплюсь, и у меня всегда не выходит. А почему я говорю много слов и у меня не
выходит? Потому что говорить не умею. Те, которые умеют хорошо говорить, те
коротко говорят. Вот, стало быть, у меня и бездарность, – не правда ли? Но так как
этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не
воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь. Правда, собираясь сюда, я было
подумал сначала молчать; но ведь молчать – большой талант, и, стало быть, мне
неприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно; ну, я и решил
окончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному, то есть много,
много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих
собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от вас без конца,
разведя руки, а всего бы лучше плюнув. Выйдет, во-первых, что вы уверили в
своем простодушии, очень надоели и были непоняты – все три выгоды разом!
Помилуйте, кто после этого станет вас подозревать в таинственных замыслах? Да
всякий из них лично обидится на того, кто скажет, что я с тайными замыслами. А
я к тому же иногда рассмешу – а это уж драгоценно. Да они мне теперь всё
простят уже за то одно, что мудрец, издававший там прокламации, оказался здесь
глупее их самих, не так ли? По вашей улыбке вижу, что одобряете.
Николай Всеволодович вовсе, впрочем, не улыбался, а,
напротив, слушал нахмуренно и несколько нетерпеливо.
– А? Что? Вы, кажется, сказали «всё равно»? – затрещал Петр
Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). – Конечно, конечно;
уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать.
А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою
душой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о
чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
Николай Всеволодович упорно молчал.
– А? Что? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять,
кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю, ну
успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать, так ли? Я за
вас вперед отвечаю и – уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность…
Вы смеетесь? А? Что?
– Ничего, – усмехнулся наконец Николай Всеволодович, – я
припомнил сейчас, что действительно обозвал вас как-то бездарным, но вас тогда
не было, значит, вам передали… Я бы вас просил поскорее к делу.
– Да я ведь у дела и есть, я именно по поводу воскресенья! –
залепетал Петр Степанович. – Ну чем, чем я был в воскресенье, как по-вашему?
Именно торопливою срединною бездарностию, и я самым бездарнейшим образом
овладел разговором силой. Но мне всё простили, потому что я, во-первых, с луны,
это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому, что милую
историйку рассказал и всех вас выручил, так ли, так ли?
