Он запер дверь на ключ, воротился к столу и сел напротив
Николая Всеволодовича. В эту неделю он похудел, а теперь, казалось, был в жару.
– Вы меня измучили, – проговорил он потупясь, тихим
полушепотом, – зачем вы не приходили?
– Вы так уверены были, что я приду?
– Да, постойте, я бредил… может, и теперь брежу… Постойте.
Он привстал и на верхней из своих трех полок с книгами, с
краю, захватил какую-то вещь. Это был револьвер.
– В одну ночь я бредил, что вы придете меня убивать, и утром
рано у бездельника Лямшина купил револьвер на последние деньги; я не хотел вам
даваться. Потом я пришел в себя… У меня ни пороху, ни пуль; с тех пор так и
лежит на полке. Постойте…
Он привстал и отворил было форточку.
– Не выкидывайте, зачем? – остановил Николай Всеволодович. –
Он денег стоит, а завтра люди начнут говорить, что у Шатова под окном валяются
револьверы. Положите опять, вот так, садитесь. Скажите, зачем вы точно каетесь
предо мной в вашей мысли, что я приду вас убить? Я и теперь не мириться пришел,
а говорить о необходимом. Разъясните мне, во-первых, вы меня ударили не за
связь мою с вашею женой?
– Вы сами знаете, что нет, – опять потупился Шатов.
– И не потому, что поверили глупой сплетне насчет Дарьи Павловны?
– Нет, нет, конечно, нет! Глупость! Сестра мне с самого
начала сказала… – с нетерпением и резко проговорил Шатов, чуть-чуть даже топнув
ногой.
– Стало быть, и я угадал, и вы угадали, – спокойным тоном
продолжал Ставрогин, – вы правы: Марья Тимофеевна Лебядкина – моя законная,
обвенчанная со мною жена, в Петербурге, года четыре с половиной назад. Ведь вы
меня за нее ударили?
Шатов, совсем пораженный, слушал и молчал.
– Я угадал и не верил, – пробормотал он наконец, странно
смотря на Ставрогина.
– И ударили?
Шатов вспыхнул и забормотал почти без связи:
– Я за ваше падение… за ложь. Я не для того подходил, чтобы
вас наказать; когда я подходил, я не знал, что ударю… Я за то, что вы так много
значили в моей жизни… Я…
– Понимаю, понимаю, берегите слова. Мне жаль, что вы в жару;
у меня самое необходимое дело.
– Я слишком долго вас ждал, – как-то весь чуть не затрясся
Шатов и привстал было с места, – говорите ваше дело, я тоже скажу… потом…
Он сел.
– Это дело не из той категории, – начал Николай Всеволодович,
приглядываясь к нему с любопытством, – по некоторым обстоятельствам я принужден
был сегодня же выбрать такой час и идти к вам предупредить, что, может быть,
вас убьют.
Шатов дико смотрел на него.
– Я знаю, что мне могла бы угрожать опасность, – проговорил
он размеренно, – но вам, вам-то почему это может быть известно?
– Потому что я тоже принадлежу к ним, как и вы, и такой же
член их общества, как и вы.
– Вы… вы член общества?
– Я по глазам вашим вижу, что вы всего от меня ожидали,
только не этого, – чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович, – но позвольте,
стало быть, вы уже знали, что на вас покушаются?
– И не думал. И теперь не думаю, несмотря на ваши слова,
хотя… хотя кто ж тут с этими дураками может в чем-нибудь заручиться! – вдруг
вскричал он в бешенстве, ударив кулаком по столу. – Я их не боюсь! Я с ними
разорвал. Этот забегал ко мне четыре раза и говорил, что можно… но, – посмотрел
он на Ставрогина, – что ж, собственно, вам тут известно?
– Не беспокойтесь, я вас не обманываю, – довольно холодно
продолжал Ставрогин, с видом человека, исполняющего только обязанность. – Вы
экзаменуете, что мне известно? Мне известно, что вы вступили в это общество за
границей, два года тому назад, и еще при старой его организации, как раз пред
вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего последнего
разговора, о котором вы так много написали мне из Америки в вашем письме.
Кстати, извините, что я не ответил вам тоже письмом, а ограничился…
– Высылкой денег; подождите, – остановил Шатов, поспешно
выдвинул из стола ящик и вынул из-под бумаг радужный кредитный билет, – вот,
возьмите, сто рублей, которые вы мне выслали; без вас я бы там погиб. Я долго
бы не отдал, если бы не ваша матушка: эти сто рублей подарила она мне девять
месяцев назад на бедность, после моей болезни. Но продолжайте, пожалуйста…
Он задыхался.
– В Америке вы переменили ваши мысли и, возвратясь в
Швейцарию, хотели отказаться. Они вам ничего не ответили, но поручили принять
здесь, в России, от кого-то какую-то типографию и хранить ее до сдачи лицу,
которое к вам от них явится. Я не знаю всего в полной точности, но ведь в
главном, кажется, так? Вы же, в надежде или под условием, что это будет
последним их требованием и что вас после того отпустят совсем, взялись. Всё
это, так ли, нет ли, узнал я не от них, а совсем случайно. Но вот чего вы,
кажется, до сих пор не знаете: эти господа вовсе не намерены с вами расстаться.
– Это нелепость! – завопил Шатов. – Я объявил честно, что я
расхожусь с ними во всем! Это мое право, право совести и мысли… Я не потерплю!
Нет силы, которая бы могла…
– Знаете, вы не кричите, – очень серьезно остановил его
Николай Всеволодович, – этот Верховенский такой человечек, что, может быть, нас
теперь подслушивает, своим или чужим ухом, в ваших же сенях, пожалуй. Даже
пьяница Лебядкин чуть ли не обязан был за вами следить, а вы, может быть, за
ним, не так ли? Скажите лучше: согласился теперь Верховенский на ваши аргументы
или нет?
– Он согласился; он сказал, что можно и что я имею право…
– Ну, так он вас обманывает. Я знаю, что даже Кириллов,
который к ним почти вовсе не принадлежит, доставил об вас сведения; а агентов у
них много, даже таких, которые и не знают, что служат обществу. За вами всегда
надсматривали. Петр Верховенский, между прочим, приехал сюда за тем, чтобы
порешить ваше дело совсем, и имеет на то полномочие, а именно: истребить вас в
удобную минуту, как слишком много знающего и могущего донести. Повторяю вам,
что это наверно; и позвольте прибавить, что они почему-то совершенно убеждены,
что вы шпион и если еще не донесли, то донесете. Правда это?
Шатов скривил рот, услыхав такой вопрос, высказанный таким
обыкновенным тоном.
– Если б я и был шпион, то кому доносить? – злобно
проговорил он, не отвечая прямо. – Нет, оставьте меня, к черту меня! – вскричал
он, вдруг схватываясь за первоначальную, слишком потрясшую его мысль, по всем
признакам несравненно сильнее, чем известие о собственной опасности. – Вы, вы,
Ставрогин, как могли вы затереть себя в такую бесстыдную, бездарную лакейскую
нелепость! Вы член их общества! Это ли подвиг Николая Ставрогина! – вскричал он
чуть не в отчаянии.
